Весь Валентин Пикуль в одном томе - Валентин Саввич Пикуль
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Командиром носовой башни он стал. Это большой успех. Гриша Карпенко дружил с лейтенантом Вадей Ивановым[362], который управлял огнем главного калибра с кормы. Из мичманов дружил с Деньером — внуком известного на Руси фотографа. Вот этот мичманец иногда замудривал — хоть стой, хоть падай. Когда убийства офицеров кончились, Деньер иногда выдвигал сложные проблемы:
— Теперь все для народа. А в чем заключены великие завоевания революции для офицеров? Как выяснилось после революции, царь был жестокий сатрап и мучитель — он заставлял офицеров флота носить усы. Революция избавила нас от гнета, и Временное правительство вполне демократично разрешило нам усов более не носить… Ура!
В самом деле, многие после отречения царя усы сбрили. «Теперь, — говорили, — можно хоть сморкнуться при дамах, не обязательно выбегать в прихожую…» Командир «Славы» каперанг Антонов в разговоры молодежи не вмешивался. Из предохранительных целей. Исходя из той же осторожности, он даже подумывал — не записаться ли ему в эсеры? Правда, дома скандал будет, но… Яркий пример перед глазами: кавторанг Ильюшка Ладыженский, командир «Андрея Первозванного», стал заядлым эсерищем и в судовом комитете уже председателем. Теперь у него матросы как наскипидаренные, по струнке бегают… Офицеры запирались с ножницами в каютах, выпарывали из фуражек белые (монархические) канты. Появилась несносная мода на мятые «фураньки». Погоны припрятывали. Может, еще повернется колесо истории? На то ведь колесо и существует, чтобы оно вращалось…
Скучая, в кают-компании поговаривали о конце войны:
— Выдохлась Россия-голубушка, да тут еще и «товарищи» подгадили. Бить за пораженчество надо, но при свободе нельзя уже бить! Говорят, в стране голодают. Что за чушь? Чтобы обжорная Россия да голодала — эту сказку про белого бычка в Берлине придумали. А те, кто вопит о нуждах народа, это германские агенты… Вообще, если бы не революция, в этом году были бы уже в Берлине! У немцев нехватка во всем. Я вон читал: даже трубы траншейных минометов они стали делать из прессованной фанеры.
— Быть того не может! Как же из фанеры?
— По окружности проволокой обмотают и… палят!
Лейтенант Карпенко иногда вступал в споры:
— На флоте не принято говорить о собственных жертвах. Но послушайте хоть раз речи матросов… Есть деревни, где мужики сплошь на костылях бегают. И это — женихи! Есть волости, где мужиков подчистую забрали, а бабы на себе пашут и живут с мальчишками… за гармонь, за конфеты, за бутылку водки. Господа, надо не радоваться чужой кривизне, а на себя обратиться. Война страшна еще и тем, что нравственно калечит чистоту русского человека… Это осквернение коснулось и самого чистого — крестьянства!
— Гришок, — сказал мичман Деньер, — ты как большевик. Тебя бы на эшафот исполкома, чтобы с Дыбенкой рядом… вот сюжетец.
Каперанг Антонов, осторожничая, решил подать голос:
— У вас, господин Карпенко, какие-то лишние, напрасно отягчающие вас знания… К чему они вам?
На что получил ясный ответ:
— Знания человеку двигаться не мешают — это ведь не грыжа…
— От недовольства войной можно прийти и к пораженчеству.
Гриша Карпенко извлек из кармана кителя свои новенькие погоны и приставил их к плечам.
— Вот они! — сказал. — Как был, так и остаюсь офицером русского флота. Не поражения жду, а победы… Вы неправильно меня поняли, господа. Если «Слава» пойдет в бой, я об одном буду мечтать, чтобы погибнуть за отечество, как погибли мой отец, мой дед, мой прадед… Карпенки уже сто лет качаются на палубах русских кораблей, и я своих предков не подведу…
…Уже началось дезертирство с флота. Первыми побежали монархисты-офицеры, не желавшие служить «хохлу» Родзянке. Под шум митингов утекали и матросы, которым, как они говорили, «надоело».
Глава 38
Третьего апреля на Финляндском вокзале собралось много народу.
— Скажите, а когда приходит поезд номер двенадцать?
— Гельсингфорсский сегодня опаздывает…
В двенадцатом часу ночи паровоз прикатил финские вагоны. Вдоль платформы выстроились матросы 2-го Балтийского флотского экипажа. Из третьего класса вышел Владимир Ильич Ленин, поднял над головой круглую шляпу. Раздалась команда морского офицера:
— Смирррр-на! На-а кррра-а-а… ул!
Крепкие ладони матросов отбили прием, винтовки блеснули и замерли, блестя штыками. Ленин спросил у Бонч-Бруевича:
— Это зачем? И что я должен делать в таком случае?
К нему, печатая шаг, уже подходил офицер флотского экипажа. Отдав рапорт Ленину, он произнес приветственную речь, в конце которой искренне выразил горячую надежду видеть Ленина членом Временного правительства, товарищем Керенского, Гучкова и Родзянки. Конечно, политическая инфантильность офицера флота была слишком очевидна, но Ленин вступать с ним в спор не стал. Он обратился с краткой речью к матросам, закончив ее призывом:
— Да здравствует социалистическая революция!
Коллонтай вручила Ленину цветы.
— Куда мне теперь идти? — спросил он.
Его провели в «царские комнаты» вокзала. Здесь его поджидал черный и мрачный, как ворон, Чхеидзе (одет под рабочего). Чхеидзе прочел Ленину нотацию, как должен вести себя Ленин в революционной России… Ленин обратился к собравшимся товарищам, закончив свою краткую речь теми же словами:
— Да здравствует социалистическая революция!
Площадь перед вокзалом была заполнена народом, который его ждал. Загремели оркестры. Люди пели «Интернационал».
На площади стоял броневик.
— Владимир Ильич, народ просит вас сказать…
Ленин поднялся на броневик. Он выкинул вперед руку и начал говорить — в века!
* * *На следующий день выступал в Таврическом дворце.
