Времена года - Сильвия Эштон-Уорнер

Я возвращаюсь в одиночестве и смотрю на горы. На снежные вершины гор. На синие тени в ущельях, такие синие, что кажется, будто это полоски неба. Потом я бросаю взгляд на дамбу – на тополя. Они совсем другого цвета, но тени у них тоже синие. На обочине дороги синеют маргаритки, они так красивы, что вполне могли бы расти в саду! Во всяком случае, в моем саду. Как самоотверженно они радуются жизни. Эти капельки осеннего неба, упавшие на землю. А дома, за воротами, меня встречают восьмифутовые стрелки дельфиниумов, не зря зацветших во второй раз. В заметках садовода, опубликованных в газете, сказано, что уже пора сеять дельфиниумы. Ну что ж, мы вполне готовы.

Но я не вижу всей этой голубизны. Я поглощена созерцанием благодатных образов, воскресших в моем мозгу стараниями проповедника. Образов возвышенных и таких непритязательных. Нерасторжимость цепи жизни, непреложность смирения. Какое надежное укрытие от минутных соблазнов! Нескудеющий источник, из которого всегда может напиться жаждущее сердце.

Вики совсем крошка, но плакса Хиневака, ее младшая сестренка, еще меньше. Наверное, это самая крошечная из четырехлетних крох, которые когда-нибудь осмеливались прийти в школу на год раньше, чем нужно. Какими словами описать, что я чувствую, когда они, босые и нечесаные, входят в ворота, держась за руки, и вся коротенькая жизнь одной вложена в маленькую руку другой! Доверие крохи из крох к другой крохе – вот что пронзает мое сердце. Хиневака знает, что может положиться на головку и ручонку малышки Вики, – вот что потрясает меня так сильно, что с девяти утра до трех часов дня я полностью забываю о себе и о всех своих горестях.

Когда к нам входит сестра в белом халате, я беру аккорд, означающий «Внимание!», на случай, если она захочет сказать детям несколько слов. Но хотя в классе тут же наступает тишина, потому что малыши привыкли смолкать, когда раздаются эти звуки, в кладовке, позади меня, слышатся какие-то голоса и шорохи. Я с удивлением оборачиваюсь и замечаю Вики, которая держит за руку свою маленькую сестренку.

– Вики, – обращаюсь я к ней, – разве ты не знаешь, что, когда пианино говорит «Внимание!», нужно подойти поближе и встать так, чтобы меня видеть?

Вики немедленно выпускает малюсенькую ручку, бросает Хиневаку и встает так, чтобы меня видеть. А крохотная малышка замирает на месте, и я оставляю ее в покое, тем более что она не спускает глаз с Вики и, значит, урок не проходит для нее зря.

Я снова оборачиваюсь к сестре.

– Вы хотите что-нибудь сказать? – спрашиваю я.

И вдруг – торопливое топотание, пронзительный; вопль, и я вижу, как Хиневака, спотыкаясь, бежит от кладовки к двери, мимо сестры, и кричит, будто за ней гонится сама смерть.

В ту же минуту я все понимаю. Хиневаке с рождения лечат ноги. Я догоняю ее, хватаю на руки и хожу взад и вперед, баюкая ее, пока не стихают пронзительные вопли, я баюкаю ее и проклинаю свое тупоумие: как я могла прогнать Вики из кладовки и не подумать, что Хиневаку нельзя оставлять одну в такую тяжкую минуту!

– Сестра не тронет тебя, – уговариваю я Хиневаку, к сожалению, так громко, что сестра слышит меня. – Это из-за лечения, ей несколько лет лечат ноги, – говорю я сестре. – Вы тут ни при чем. Другие дети нисколько вас не боятся.

– Конечно, – задумчиво отвечает сестра. – Это из-за лечения.

Вики стоит рядом, ее карие глаза устремлены вверх, на Хиневаку: она рада, что я взяла ее сестру на руки. Такая маленькая девочка в состоянии понять нечто столь огромное. Лучше меня. Но придет день, и я тоже научусь понимать Хиневаку. Я уже знаю, какие слова войдут в ее ключевой словарь. Завтра утром я дам ей слово «сестра», а на следующий день – «ноги». И мы вскроем этот ужасный нарыв страха там, под сводом черепа, мы вскроем его скальпелем, который называется «ключевой словарь».

Я стою, согнувшись в три погибели над тазом, с испачканными по локоть руками и отделяю мягкие куски глины от засохших, как вдруг замечаю рядом два огромных ботинка. Это ботинки мужчины, и я некоторое время разглядываю их. Вряд ли они принадлежат мистеру Риердону, и непохоже, что это ботинки Рыжика или двух других наших учителей. Я не знаю, чьи это ботинки, и поэтому продолжаю возиться с глиной.

Но малышей это не устраивает.

– Чужой, чужой! – кричат со всех сторон. – Мисс Воттот, посмотрите! Посмотрите вверх своей головой!

Мне ничего не остается, как поднимать голову все выше и выше. Нелегкое путешествие. Сначала вдоль двух длинных ног до жилета. Потом, наверное, придется сесть на корточки и для равновесия упереться одной рукой в пол, чтобы добраться до шеи, потом упасть на спину прямо на столпившихся детей, чтобы увидеть лицо. Сколько пар глаз наблюдает за каждой моей встречей с мистером Аберкромби!

– ...Иногда, – заявляет еще одно педагогическое светило, которое мистер Аберкромби привез посмотреть мои маорийские хрестоматии, – я думаю, что мы все заблуждаемся.

Мы беседуем о схематичности моих иллюстраций, о том, что они похожи на странные рисунки пятилетних детей с их произвольным выбором формы и цвета. Из-за чего эти рисунки обычно недоступны пониманию взрослых.

– Иногда, – говорит светило со смирением, которое так не вяжется с его высоким положением, – я думаю, что схематические рисунки дают детям возможность объясняться на своем особом, непонятном нам языке.

Так вот в чем отличие избранных посетителей, которых привозит ко мне старший инспектор, от тех, кого он ко мне не пускает. В смирении. Скромность – сестра мудрости. И чем эти посетители величественнее, тем они смиреннее. С ними легко разговаривать, их приятно слушать, они всегда готовы поделиться своими знаниями. Это аристократы духа.

– Да, – продолжает он, – детские книги вполне можно иллюстрировать детскими же рисунками. – У него в руках третья часть моей хрестоматии, он перелистывает страницу и видит плачущую девочку. – Иногда мне кажется, что мы все заблуждаемся.

– Это так просто, – говорю я, – чтобы составить текст и сделать иллюстрации, нужно только сравняться с ними ростом. Я их рупор. Я рисую так, как они рисуют, и пишу так, как они говорят. Я помогаю им выразить свои мысли с помощью линий, красок и слов. Больше ничего. Это так просто.

Светило перелистывает еще несколько страниц. На нем безликий поношенный костюм. У него безликий усталый голос.

– Да, – роняет он и умолкает.

– Мне нужна одна из этих книг, – не тратя лишних слов, говорит мистер Аберкромби. – Начальник нашего отдела появится на следующей неделе.

Я всплескиваю руками. Начальник отдела – это чудовище из моего прошлого.

– Нет, нет, нет! Не показывайте ему мои книги! Не показывайте мои книги начальнику отдела!

Мистер Аберкромби не отвечает и по обыкновению смотрит в пол. Занятия недавно кончились, мы ждем гостей: с минуты на минуту приедут чистенькие городские школьники и начнутся спортивные соревнования. Малыши играют во дворе под присмотром Рыжика. Но кое-кто прокрался в класс. Мы трое стоим и не знаем, что сказать, а чьи-то маленькие, нежные руки переплетаются с моими, руки детей, рожденных другими женщинами, переплетаются с моими. Раремоана обнимает меня. Малыши чувствуют, что я взволнована, им хочется быть со мной. Кто-то дергает меня за халат. В конце концов, начальник отдела, наверное, давно забыл обо мне.

– Я хочу взять этот комплект, – коротко объявляет старший инспектор.

– Вы не нуждаетесь в моем разрешении, – отвечаю я, не скрывая ярости. – Эти книги сделаны в первую очередь для вас.

– Спасибо, мисс Воронтозов.

Несмотря на высокий рост, мистер Аберкромби значительную часть времени разглядывает пол. По-видимому, обдумывая, как ответить собеседнику. И его ответы действительно требуют обдумывания: достаточно мягкие, чтобы не ранить, совпадающие по существу с тем, что он думает – хотела бы я знать, во что он верит, – достаточно благожелательные, чтобы помочь мысли подняться на следующую ступеньку, и достаточно непритязательные, чтобы оставить последнее слово за мной. Я настолько ценю этот набор, что готова дать ему время, лишь бы он ничего не упустил.

– По-моему, – говорит наконец мистер Аберкромби, обращаясь к светилу, – начальник отдела должен взглянуть на эти книги.

– По-моему, – мягко отвечает светило, – мисс Воронтозов что-то уловила.

– На следующей неделе я привезу его сюда.

Мне хотелось бы расходовать слова так же экономно, как они, но куда там. Я набрасываюсь на них – в прямом смысле с помощью рук, в переносном – с помощью языка – и произношу множество разнообразных и одинаково бесполезных слов.

– Нет, нет, нет! Я не желаю быть экспонатом. Пожалуйста, не привозите его! Ему незачем видеть эти книги! Ему незачем видеть меня!

На лицах обоих мужчин вежливое удивление.

– Вы знакомы с ним? – спрашивает высокопоставленный гость.