Небо и земля - Нотэ Лурье

А бурьяновцы на своих тяжело нагруженных подводах ехали и ехали по Мариупольскому шляху. Все уже изрядно устали. Сидели тесно, локтем к локтю или спиной к спине, ни растянуться, ни повернуться. Счастлив был тот, кому удавалось, кое-как умостившись, ненадолго заснуть. Женщины кричали на детей, бранились между собой. Причин для этого было предостаточно. Кое-кто с горькими вздохами жаловался на судьбу господу богу, проклиная последними словами Гитлера с его матерью-ведьмой которая родила его в недобрый час на горе всему миру.

На первой подводе ехал, как положено, председатель колхоза Хонця, вместе с ним Нехамка, еще очень слабая и бледная. Там же сидели Катерина Траскун и почтальон Рахмиэл со своей старушкой. Вещей на этой подводе было совсем немного.

На другом возу разместились Додя Бурлак, его жена Хана, глухая девяностосемилетняя прабабка Ципойра о которой между собой говорили: «Старуха, должно быть, забыла помереть», и две невестки с детишками — Ксеня с трехлетней дочкой и Лея-Двося со своим вечно исцарапанным Зузиком.

Третью подводу, которая особенно громко тарахтела немазаными колесами, занимали Риклис с Риклисихой, длинная Шейна и Шия Кукуй с семейством. За ними тянулись возы с остальными бурьяновцами, а в самом хвосте, в пыли, тащилась подвода, которой правил Юдл Пискун.

Бурьяновцы изо всех сил погоняли усталых лошадей. Надо было как можно скорее поспеть к переправе через реку, потому что немец грозил перерезать дорогу. Это тревожило каждого, а больше всех Хонцю, который за всех отвечал. За те дни, что оставили хутор, Хонця почернел, как земля. Он выглядел гораздо старше своих неполных шестидесяти лет; заросшие седой щетиной щеки ввалились, шея страшно похудела, кожа вся — в морщинах, а пиджак висит на плечах, как будто человек встал после тяжелой, долгой болезни. Бурьяновцы не узнавали своего председателя, обычно не отличавшегося излишней мягкостью и чувствительностью. Он не мог прийти в себя после того, как ему пришлось собственными руками сжечь амбары со всем колхозным добром. Не меньше мучила его мысль и об оставленных на произвол судьбы полях с озимой пшеницей. Ну и семейных забот хватало: беспокоила и Нехамка, и судьба старшей дочери, Крейны, от которой, с тех пор как началась война, не было ни одного письма.

По пути бурьяновцев обогнала воинская часть. Гудя, неслись зеленые, замаскированные ветками машины, а по обочинам, запыленные и изможденные, шли рассыпанным строем красноармейцы. Шагали молча, опустив головы, словно чувствовали вину перед всеми теми, что сидели на возах, что должны были с малыми ребятами и убогими пожитками тащиться в неизвестные края.

Нехамка, приподнявшись на подушке, жадно вглядывалась в хмурые и усталые лица красноармейцев. Девушка надеялась увидеть среди них Вову. Писал ведь он в последнем письме, что его часть находится где-то неподалеку от родных мест. Она перебирала глазами всех, не пропуская ни одного. И вдруг увидела высокого худого красноармейца с забинтованной головой; из-под повязки выглядывали светлые волосы. Забыв, что ей приказано лежать спокойно, Нехамка рванулась вперед.

— Вова!.. — крикнула она дрожащим голосом. — Вова!..

Ни красноармеец с забинтованной головой, ни другие бойцы не обернулись на оклик Нехамки. С удивлением посмотрел на нее отец, да Катерина покачала головой.

В тот же день к вечеру бурьяновцы услышали отдаленный гул канонады. Хонця заторопил своих гнедых. Лошади сопротивлялись, им давно пора было отдохнуть, но Хонця гнал их все быстрей. Он чувствовал свою вину перед земляками за то, что запоздал с эвакуацией. «Надо было в тот же день, в тот же час, когда пришло распоряжение из района, садиться на подводы и ехать. Нельзя было откладывать на завтра», — грыз он себя. Однако как ни гони, а меньше чем за полсуток до переправы не добраться, и что будет, если немец в самом деле перережет дорогу?

Юдла тоже тревожили эти полсуток, только он боялся другого — что немец не успеет перерезать дорогу. Если им удастся переправиться на тот берег — плохи его дела. С лихорадочным возбуждением, охватившим его при звуках канонады, он снова и снова обдумывал, как поступить. Спасаться, спасаться, пока не поздно… Ждать больше нельзя, сегодня же ночью, когда все уснут, он должен исчезнуть. До утра его — не хватятся, а там — ищи ветра в поле… Через три-четыре дня он будет в Бурьяновке. И тогда, тогда… Он украдкой дотронулся до кармана за пазухой, где хранилось бесценное сокровище, его надежда — выданная лагерем справка.

Да. Сегодня ночью.

Юдл сгорбился и громко вздохнул.

«Сколько ему, бедняге, пришлось натерпеться, — с состраданием думала Зелда, глядя на его согбенную спину. — Засудили, сослали невесть куда, и за что? За какие-то пять-шесть мешков зерна. А теперь сами, своими руками сожгли столько хлеба…» Зелде вспомнился суд над Юдлом, который тогда устроили в колхозе. Он сидел один, отдельно от всех, с опущенной головой, по бокам — два милиционера. Элька Руднер выступила с обвинительной речью и так говорила, что весь клуб ей аплодировал. И Зелда вместе со всеми. Плакала одна только Доба, приютившаяся в углу с мокрым полотенцем на голове. Теперь Зелде жалко, что она тогда хлопала. С Юдлом поступили слишком жестоко. Что значили для колхоза эти несчастные мешки? Странно даже, а ведь тогда она так не думала… Каким жалким выглядит Юдл, каким пришибленным… Всю дорогу молчит. Ни с кем не разговаривает, даже Добе редко скажет слово, да и то в ответ… Зелде захотелось сказать ему что-нибудь, потолковать с ним. Она несколько раз окликнула Юдла, пока тот наконец не услышал ее.

— А? Что? — обернулся он, всполошившись.

— Говорю, может, сюда сядете? — показала Зелда на место около Добы, которая дремала, положив голову на мешок. — Садитесь сюда, а я править буду.

— А зачем это? — подозрительно покосился на нее Юдл.

— Отдохнете немного. Я ведь вижу, вы плохо себя чувствуете…

— А-а… Ну конечно, что и говорить, — прокряхтел Юдл. — Но что делать. Я уж как-нибудь… Лишь бы… лишь бы уж сидеть на подводе…

Дети, с самого начала невзлюбившие Юдла за его молчание и неприветливый вид, теперь смотрели на него с удивлением.

— А что, и впрямь чудо, что вы тут с нами сидите, — сказала Зелда, придвигаясь к Юдлу. — Просто счастье, что вы успели вернуться в хутор до эвакуации. Просто счастье…

— Ну конечно… Еще бы… Что и говорить, — бормотал Юдл, про себя посылая бабу ко всем чертям. Ему было куда спокойнее сидеть лицом к лошадям, но, пока она с ним разговаривала, отвернуться нельзя было и приходилось терпеть.

— Приехали бы позже на несколько дней — даже не узнали бы, где мы. Где нас искать? Как нас найти?… Теперь бы вот еще благополучно переправиться через Реку…

— Через реку? А, да, да, что говорить… Переправимся, еще как переправимся…

— Дай бог, дай бог… — покачала Зелда головой. — А вы… Я вот что хотела… Вы на нас не обижайтесь. Что было, то было, а теперь мы вам зла не желаем… Да и тогда… Мой Шефтл, к примеру, еще никогда никому не сделал ничего дурного. Где-то он теперь, что с ним, — вздохнула Зелда. — Вы подумайте, должен был прийти от него человек, передать привет — и не пришел.

Юдл уставился на нее, словно понятия не имел, о чем она говорит.

— А?… Какой человек? — спросила Доба, просыпаясь.

— Разве я вам не говорила? — удивилась Зелда. И, радуясь случаю облегчить сердце, стала подробно рассказывать, как получила, уже перед самым отъездом, с последней почтой, письмо и как Шефтл писал в нем, что вот посылает им привет и подарок.

— Впервые слышу. И что он вам прислал? — полюбопытствовала Доба.

— Да откуда я знаю? Говорю же вам, я того человека не видела, так он и не пришел.

— Наверное, себе оставил, чтоб ему подавиться, — буркнула Доба.

— Бог с ним, с подарком, — с сердцем сказала Зелда, — но привет… когда я теперь получу письмо от Шефтла?

«С чего она вдруг завела этот разговор? — злобно подумал Юдл. — Привет ей понадобился… Теперь ей привета этого долго ждать, муженек, может, лежит уже где-нибудь в яме под холмом…» Воспользовавшись молчанием, он повернулся к лошадям. Те устало мотали грязными хвостами и еле переставляли ноги. Час был поздний. Нежаркое, закатное солнце уже исчезало за далекой горкой, и край неба пламенел. Вскоре огненно-алые краски сменились оранжевыми, потом фиолетовыми, постепенно и эти поблекли, пока, наконец, по всему небу не разлилась ровная матовая синева. Незаметно наступил вечер. Головная подвода, на которой ехал Хонця, свернула с дороги в балку, за ней потянулись остальные. Под высокими тополями, окружавшими степную криницу, подводы остановились.

Люди слезли с подвод, и тотчас началось оживленное движение. Распрягли лошадей и, напоив их, отводили попастись на траве, набирали, звеня ведрами, холодную воду из криницы, тащили с откоса охапки кукурузныхбудыльев на подстилку, чинили упряжь, поправляли разболтавшиеся повозки. Женщины занимались детьми, умывали их и, вынув из кошелок и торбочек остатки запасенной еды — черствый хлеб, твердый сухой сыр, пожелтевшее масло, — кормили их. Спорили из-за лучшего места около подводы, вспоминали давние обиды, препирались, мирились и все хором проклинали Гитлера.