Tom 5. Вчерашние заботы - Виктор Конецкий
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И вот выходим в полынью. Сразу чувствуешь и холод, и себя уже не извне, а из собственного нутра. И прислушиваешься к разному интересному, и вспоминаешь что-нибудь…
Почему-то положили в дрейф, хотя лед на востоке вроде бы разреженный. Арнольд Тимофеевич (в адрес ледоколов и вообще мирового прогресса):
— Вот на железных дорогах в тридцать девятом за простой вагонов сразу и без всяких судов — за решетку, а эти пошлые атомы что делают?
Рублев (копируя интонации старпома и очень серьезно):
— Арнольд Тимофеевич, а это факт, что финны в тридцать девятом по такому же пошлому льду, как мы сейчас прошли, на лыжах подбирались к Архангельску и вырезали ятаганами наши караулы?
Старпом, который, как я говорил, вовсе не чувствует не только юмора, но часто и злобной иронии в свой адрес, не сечет:
— Смешно слышать от старшего рулевого! Финляндско-советский вооруженный конфликт не захватил Архангельск. Я вам приводил подобные факты, но вовсе не такие, на материале Кронштадта. И нечего вам здесь околачиваться. Следуйте перебирать картофель!
Картошка, гниющая в хранилище, — вторая после взятия радиопеленгов кровная забота старпома. Сегодня прибавилась третья: график стояночных вахт в Певеке. Он корпит над списком очередности вахтенных у трапа с тщательностью и въедливостью Пиковой дамы, раскладывающей пасьянс в ожидании прибытия Германна, ибо панически боится Певека и длительной стоянки вплотную к берегу, то есть контакта наших молодцов с местным населением и винно-водочными изделиями.
Фома Фомич мучительную работу старпома по раскладыванию пасьянса стояночных вахт официально одобряет, но, в силу большого опыта, отлично понимает, что все эти графики при столкновении с чукотской жизнью полетят к якутской прабабушке и превратятся в кроссворд, который не распутают даже французские энциклопедисты класса Дидро.
Картофельным же вопросом старпом Фому Фомича все-таки умудрился довести до реакции на быстрых нейтронах. Ведь два часа ходовую вахту Арнольд Тимофеевич стоит со мной и два с Фомичом. И вот, когда в тяжеленном льду Фомич швейным челноком пронзает рулевую будку взад-вперед, с крыла на крыло, а ему под руку, и под ноги, и под все другие места старпом пихает вопрос переборки картофеля, приговаривая еще: «Разве это лед?.. Не лед это, а перина… Вот в тридцать девятом мы шли, так это был лед!..» — то старый его друг-покровитель, регулярно пропихивающий фотографию Степана Разина на Доску почета, выдает такую реакцию, что даже белые медведи вздрагивают за дальними ропаками.
Арнольд Тимофеевич, однако, продолжает бормотать: «В тридцать седьмом профессор Визе предсказал легкую арктическую навигацию и статью напечатал в „Правде“: „Арктика-кухня погоды“ называлась. Ну, наприглашали сюда иностранцев, а кухня-то раньше всех сроков возьми да замерзни, и весь иностранный флот замерз, зазимовал — валютой им плати! Ну, Визе и посадили».
Я говорю, что профессора Визе никогда не сажали, и доказываю это. Такие вещи Арнольд Тимофеевич умеет не слышать. То есть он слышит, но продолжает так, будто в чепухе его не уличили: «Да, и „Урицкий“ замерз, на котором я в тридцать девятом плавал. На нем три тетки зимовали. За ними ухажеры с ножами гонялись…»
Люди поколения старпома редко вспоминают тридцать девятый год хотя бы потому, что война отбила память на такое далекое геройство. Где и как он воевал? Очень любит жуткие и бандитские истории про ножи и убийства, и про расстрелы, и про волевую жестокую строгость: «В войну одного нашего командира и старпома расстреляли — на десять минут в точку рандеву опоздали. На наших глазах шлепнули — перед строем».
Такие рассказы как бы приобщают и его к миру сильных и беспощадных. И крепко ему врубилось, что уж когда свои по своим перед строем стреляют, то никакого нюанса, что промахнутся, нет…
Особенно отвратно видеть и слышать Спиро Хетовича, когда на карте вокруг имена Русанова и Лонга, Толля и Норденшельда; когда вокруг полно могил самых лучших из лучших, самых сильных и решительных.
Сегодня я груб: дважды раздолбал старпома за пустые разговоры на мостике и несоблюдение дистанции. Он груб с безответными подчиненными, а я наплевал на его седины.
15.08. 16.30.После вахты слушаю Пекин. Поют песни. Одна называется: «Я люблю свой танк!» В песне говорится о том, как любовно китайские танкисты ухаживают за стальными боевыми машинами. Другая — «Мы — прекрасные связисты!». В ней о том, как на необъятных просторах родины повсюду раздаются звонки красных связистов. И очень красивый женский голос поет.
И опять думаю банально и монотонно, как в мире все связано. «Полосатый рейс» в КНР объявлен антикитайской провокацией, пародией на теорию великого кормчего о «бумажных тиграх». И узнал я об этом из статьи Константина Симонова, который сейчас плывет в двух кабельтовых от меня…
На караване событие: поэт собирается на экскурсию.
«Ермак», я «Комилес»! Как слышите?»
«Отлично».
«Товарищ Симонов согласен посетить ваше судно».
«Очень рады! Можем послать вертолет».
«Нет, вертолет товарищ Симонов не хотел бы. Он считает, летчики и так устают».
«Ясно. Вот отставшие выйдут в полынью, ляжем в дрейф. Катер пришлем».
«Вас понял, но сейчас еще рано. Товарищ Симонов с шестнадцати до семнадцати отдыхает. Как поняли?»
«Вас поняли. Катер подойдет в семнадцать двадцать! По каравану! Ложимся в дрейф».
«Комилес» вас понял!»
«Гастелло» вас понял!»
«Державино» вас понял!»
И так далее.
Все шесть судов каравана разбредаются в разные стороны, и кто тыкается носом в кромку льдины, кто просто стопорит.
Вода в полынье густо-синяя, выходит солнце. Льды такие белые, что заставляют вспомнить о снежной болезни.
Красотища неописуемая.
Ермаковский катер с Симоновым на борту кинжалом вспарывает синь полыньи.
Караван впитывает незабываемые впечатления и с приятностью перекуривает неожиданную задержку.
На «Ермаке» и «Комилесе» спущены парадные трапы.
Кое-кто из правдо- и богоискателей, конечно, ворчит: гонят и гонят сквозь жуткий лед, в Мурманске больше восьми часов стоять не разрешают, а тут караван завалили в дрейф ради… Нашим ворчунам Фома Фомич успокоительно объясняет:
— Эт, значить, капитан «Ермака» с ним фотографироваться хочет. На сувенир. Это он сам напросился, а не писатель…
Умненький и хитренький Ушастик объясняет машинным ворчунам происходящий нюанс тоньше и точнее:
— «Казак» (так он называет «Ермак») приглашение послал правильно, тактично. Ледоколы «Комика» и «Гастелло» давеча бросили, нас вперед проволокли. Другого выхода у ледоколов не было. Теперь «Казак» неприятное впечатление у писателя икоркой и балычком лакировать будет: аккуратно и тактично поступает…
В 23.00 снялись с дрейфа.
И сразу «Ермак» казацки зарычал на «Гастелло»:
— «Гастелло»! Почему копаетесь?! Мало было времени на перекур?
— Правильно он его прихватывает, — одобрил Арнольд Тимофеевич. — Вот раньше на паруснике без железной дисциплины и с якоря невозможно было сняться… В корне всякое непослушание пресекали… Под килем протянут разок, а второй и сам не захочешь… Власть у командира была — так это власть, не то что теперь… Захочет командир, если он в одиночном плавании да от базы далеко, и вздернет любого голубчика на рее…
Только наш старпом растекся мыслью по древу, разбежался серым волком и разлетелся сизым орлом под облаками, как «Ермак»:
— «Державино»! Почему правее кильватера укатились?!
Я (Арнольду Тимофеевичу):
— Чего это вас, действительно, вправо тянет?
Рублев:
— Придется кого-нибудь из самых толстых на левую рею повесить…
Я (в радиотелефон):
— «Ермак»! «Державино» Вас понял! Извините! Ложусь в кильватер!
«Ермак»:
— «Перовская»! Вы еще ближе не можете подойти? Нам давно в корму никто не впиливал — соскучились!
…Движение льда возле ледокола сложное, и не очень понятно, чем такое объясняется. Форштевень ледокола раскалывает лед, скулы его отталкивают. Максимального удаления отпихнутые льдины достигают на миделе, то есть на середине корпуса ледокола; затем они быстро стягиваются к его корме. Таким образом, льдины возле ледокола совершают вращательное движение.
Следить за ледовым вращением тянет, хотя утомительно для глаз и действует еще как-то гипнотически. И нужно усилием воли отводить взгляд в стороны, чтобы не проворонить очередной зигзаг канала.
Под конец моей вахты треснулись несколько раз сильнее среднего. До чего неприятное ощущение, когда твое судно содрогается от удара, полученного ниже пояса. Истинно говорю вам — лучше самому получить удар в живот. Вот тут-то без всяких натяжек и литературщины ощущаешь свое судно живым, способным чувствовать боль существом.
