Tom 5. Вчерашние заботы - Виктор Конецкий

— А я вам объясню, — как-то задумчиво и беззлобно говорит Сиволапый. — Фомич истинно русский человек, истинно! Безо всяких примесей. Этим, значить, все и сказано. Я у него еще вторым помощником плавал. Знаю, что говорю. Нерусский-то от вечных опасений, страховок — ну, как он на якорь-то давеча становился! Это же в кино снимать надо! — так вот, говорю, что немец какой или француз на месте Фомича давным-давно, в материнском чреве еще, через сутки после зачатия уже бы с инфарктом был, а Фомич нервы как раз имеет высшей пробы! Ему нервов еще на сто лет опасений и страхов хватит!.. А вы, товарищ дублер, сами не по-джентльменски собираетесь поступать! — довольно неожиданно заканчивает Сиволапый. — Нечестно свою связь с органами массовой информации использовать в таких наших делах.

— Хорошо, вы правы. Это у меня от злости вырвалось. Слово даю, что не буду. И никогда еще этим не пользовался. Но один вопрос вам можно?

— Хоть десять.

— Вы с Полуниным раньше работали?

— А кто он такой?

— Замначальника Восточного сектора. Здесь он сидит, в Певеке. И все РДО вы получали за его подписью.

— Нет, — длительно пораздумав, говорит Сиволапый. — Не встречались.

— А я работал. «Аргус» вместе спасали в Индийском. Слышали про «Аргус»?

— Слышал, — говорит Сиволапый. И в его черепе начинается перебор вариантов: десять в девяносто девятой степени вариантов.

— Так вот, я с вами сейчас никуда вовсе и не пойду. Я по Полунину соскучился. Навещу его. Прошлое помянем, по рюмке протянем. Здесь-то уж нарушения морского джентльменства не будет, а?

С Полуниным лично я не знаком. Скорее всего, он вообще не знает про факт моего существования на этом свете и про то, что наши дороги пересекались на Каргадосе. Но если дело пойдет на ребро, на рубикон, напропалую, я Полунина найду и справедливость найду с его помощью — в этом я не сомневаюсь, ибо общее прошлое, как я уже замечал, людей сближает здорово. И слово «Аргус» будет для Полунина, как «Полосатый рейс» для Кучиева и как «Сим-сим, открой дверь!» для Али-бабы.

— Пожалуй, моя карта бита! — говорит Сиволапый и вдруг смеется.

Господи, как меняется человек, когда он смеется! И смеется без всякого раздражения. Умеет Сиволапый проигрывать — редкое качество. Не нашел он хода даже среди десяти в девяносто девятой степени вариантов.

— Почему это вы развеселились? — спрашиваю я, все еще подозревая подвох и замаскированное плюходейство.

— А потому, что пока Фомич подходил к якорной стоянке, то здешний диспетчер — я его давно знаю, спокойный человек, даже флегма, — так вот, говорю, на тридцатой минуте вашего подхода он трахнул графин с питьевой водой об стенку, а когда вы наконец шлепнули якорь, то он, диспетчер, с радости как бы ополоумел, потому что разбежался от самых дверей диспетчерской и воткнулся головой в несгораемый сейф.

— А зачем у них там несгораемый сейф? — спрашиваю я, из последних сил защищая честь своего капитана равнодушием тона.

— Спирт в нем прячут. Чтобы не испарялся.

— Ну и что вы всем этим хотите сказать?

— Что «что»?

— Цел?

— Кто цел? Графин?

— Нет. Сейф.

— Сейф-то цел, но от сотрясения бутыль со спиртом — вдребезги!

— Бедняга диспетчер, — говорю я с искренним соболезнованием. — Даст ему сменщик прикурить!

— Да на нашей работе не потешился б, дак повесился б.

— Зачем же вешаться? Это старомодно, — возражаю я. — Видите на примере вашего дружка, что новые методы появились, более соответствующие духу века: башкой в несгораемый сейф с хорошего разгона.

— Ну, на такое дело еще далеко не у всех ума хватит, — замечает капитан «Волхова». Подумав, добавляет: — Да и пространства на пароходе для хорошего разгона мало.

— Этого я не учел, — говорю я, уже кусая губы.

— Слушайте, — сквозь открытый и легкий смех спрашивает Сиволапый, — а как там этот пошлый Стенька Разин? Он меня чуть в гроб не загнал!

Предложена мировая. Конечно, принимаю ее с радостью.

— Слушайте, — говорю, — объясните, бога ради, как такие на флоте держатся?

— Наивный вы человек, хотя и писатель. Объясняю популярно, что еще никогда и никого с флота за трусливую тупость не выгнали и не выгонят. Если такого типа заносит в номенклатуру морской орбиты, то он так всю жизнь и кружит по ней, даже и при полном отсутствии в позвоночнике какого бы то ни было органического вещества. Этим я хочу только то сказать, что кто-кто, а Тимофеич себе на флоте местечко найдет, даже и в самый разгар научно-технического шквала, потому что флот — это вам не синхрофазотрон…

У дружка Сиволапого, то есть в кабинете одного из начальников порта Певек, происходит сцена, напомнившая мне сцену дуэли из «Героя нашего времени». В роли драгунского капитана, секунданта Грушницкого, выступал корешок Сиволапого. В роли Печорина — я. А Грушницким был Сиволапый. Драгунский капитан никак не мог понять, почему Грушницкий засовывает пулю в пистолет Печорина, если они все так хорошо обговорили и пулю из вражеского пистолета вытащили. Дружок-корешок Сиволапого тоже выпучил глаза, когда капитан «Волхова» с ходу заявил, что имеет право только на третью очередь, ибо прибыл к ледовой кромке за «Державино» и «Комилесом».

— Но вы же первые стали на якорь в порту! — сказал драгунский капитан.

— Ладно, брось ты! — сказал Грушницкий и махнул рукой.

По Лермонтову, драгунский капитан тут плюнул, сказал, что, мол, подыхай как дурак, и отошел в сторонку.

Так же поступил и корешок Сиволапого. Только сплюнул он не на кавказскую травку, а в мусорную корзину под служебным столом.

Я возвращаюсь на «Державино», торжествуя победу.

Возле трапа встречает Фомич. Рядом с ним наслаждаются солнечной погодой вахтенный Рублев и Анна Саввишна.

Передаю Фомичу привет от Сиволапого и сообщаю, что, согласно грузинской мудрости, воды приходят и уходят, а песок остается.

Фомич задумывается. Анна Саввишна говорит:

— Пясок остается? Оно и так быват. Все на свете быват. Быват, и у девушки муж гулят.

Рублев спрашивает у нее:

— А знаишь ли, батоно, как па-грузински кракадыл?

Он спрашивает, как вы видите, по-грузински.

Анна Саввишна отмахивается. Фомич заинтересовывается:

— Как?

— Нианги, — объясняет Рублев.

Фомич вздыхает и приказывает:

— Раз ты, Викторыч, победил, сам и командуй.

И я торжественно поднимаюсь в рубку, включаю трансляцию и ору: «По местам стоять, с якоря сниматься!» И мы первыми из каравана идем к причалу.

Швартуемся с лоцманом и при помощи буксира «Капитан Берингов». Вот, оказывается, еще какой почти однофамилец Беринга здесь плавал когда-то. И хорошо плавал, если его именем назвали судно.

Приехали окончательно: «Подать носовой продольный! Подать шпринг! Крепи кормовой продольный!..»

На портовом кране аршинными буквами, мелом: «ОСТОРОЖНО — ЗДЕСЬ ЖИВУТ ПТИЦЫ!»

Птичье гнездышко под крановой кабиной.

Восемнадцатое августа восемнадцать часов сорок пять минут местного времени.

На причале элегантный военный в накидке по последней моде и в шикарных черных четырехугольных очках. Форма какая-то странная, прямо-таки иностранный военный в мягком хаки! Оказывается: главный пожарник — встречает пожарные машины; так в них и впился глазами, так весь и подпрыгивает на причале от гордости и удовольствия, так мысленно и облизывает наш палубный груз. Еще не успеваем завести последние концы, как пожарник уже следит за стропами и кранами, и кроваво-красные пожарные машины с запасными черными колесами и лестницами на спинах осторожно поднимаются в воздух и опускаются на причал. Ну что ж! Теперь Певек может спать спокойно! Собираюсь на почту. Приходит Галина Петровна, просит опустить письма, только не просто опустить в ящик, но обязательно заказными и с уведомлением о вручении.

— Может, ценной бандеролью отправить?

Она вздыхает, на миг прикрывает глаза и непроизвольно дотрагивается рукой до левой груди. Пошаливает у нее сердечко.

— Виктор Викторович, я должна вам сказать… извините, но… может, как-то подействуете… Я как-то встревожена за Фому Фомича… что-то такое не то с ним происходит… Уж я-то его знаю! Он… он… вот это письмо его родному брату… и он его под копирку писал, простое письмо, обыкновенное, я читала, а он — под копирку…

— Ну и что? Вы меня простите, но откровенность за откровенность. Ведь весь рейс Фома Фомич с Арнольдом Тимофеевичем берут расписки за что угодно, друг у друга берут и по любому поводу, хотя и знакомы давно, и… Я такое первый раз наблюдаю. Но… видите: все на море бывает…

— Нет-нет! Вы меня не понимаете. С ним что-то не то… Ладно, извините меня, бога ради, — и глаза ее набухли слезами.

— Галина Петровна, просто вы мужа знаете по дому, а наш брат мужчины дома и на службе часто разные вовсе люди.