Первые воспоминания. Рассказы - Ана Матуте

— А ты, лакомка, жадное сердце, это ты закопала золотой самородок на дне нашей реки? Так делают рыбаки на острове Ява…

Вечно он приплетал рыбаков со своего острова Ява… Я тоже не спорила. Кто знает, может, я и на самом дело зарыла золото под рекой… Могла я твердо сказать, что не зарывала? Нет, не могла…

— Пожалуйста, пожалуйста, Лукас, пусть выйдет дон Петрушка, — просили мы.

Лукас раздумывал некоторое время и наконец говорил:

— А ну, чертенята, марш бегом! Дон Петрушка уже идет к пещере. Если не успеете раньше него, если опоздаете, тогда увидите, что вам будет…

Мы неслись к лесу, ныряли в его зеленый мрак, под солнечные зайчики. Карабкались по мху, лезли изо всех сил по скользким камням у водопада, наверх, туда, где жил дон Петрушка, наш тайный друг.

Мы садились у входа в пещеру, щеки горели, кровь билась в горле, сердце, казалось, еще бежало.

И вот, немного погодя, показывался дон Петрушка. В красном плаще с желтыми солнцами, в высокой синей остроконечной шляпе, с волосами из пакли и чудесным, белым, как луна, лицом. Правой рукой он опирался на жезл, увитый розовыми бумажными цветами, в левой держал золотые колокольчики и звенел ими.

Мы вскакивали и отвешивали ему поклон. Дон Петрушка важно входил в пещеру, мы шли за ним.

Внутри пахло хлевом, здесь иногда ночевали пастухи со стадом. Дон Петрушка доставал из темного закоулка заплесневевший фонарь, бережно зажигал его и садился посреди пещеры на большой камень, закопченный кострами пастухов.

— Ну, что вы принесли сегодня? — спрашивал он голосом странным и гулким, как будто из самых пещерных глубин.

Мы выворачивали карманы и вытряхивали наши грешные монетки, которые крали для него. Дон Петрушка любил серебряную мелочь, он перебирал монетки, перебрасывал их с ладони на ладонь и прятал куда-то в плащ. Затем оттуда же, из плаща, появлялась маленькая гармоника.

— Танец колдуньи Тимотеи, — просили мы.

Дон Петрушка танцевал. Танцевал, как никто не танцует, — прыгал и кричал под музыку. Плащ вздувался, мы прижимались к стенам пещеры. Это было совсем не смешно! Потанцевав, он снова просил денег. И опять танцевал, танцевал «танец погибшего дьявола». Музыка его была красива, ни на что не похожа, от его дыхания пробирала дрожь, как от ветерка с реки. Он пел и танцевал, пока у нас хватало монеток, когда они кончались, дон Петрушка бросался на землю и делал вид, что засыпает.

— Прочь, пошли прочь! — приказывал он.

Мы кубарем скатывались вниз по склону, бежали через лес, по спине холодной змейкой полз страх.

Однажды — мне только что исполнилось восемь лет — мы с братом побежали к Лукасу, нам опять захотелось увидеть дона Петрушку. Он никогда не являлся сам, нужно было, чтобы его позвал Лукас.

В домике у леса было как будто пусто. Мы звали, звали… Лукас де ла Педрериа не откликался. Испуганные, мы обежали вокруг дома. Наконец брат, он был решительней меня, толкнул деревянную дверь, и она протяжно заскрипела. Из-за его плеча я тоже заглянула внутрь. Слабый свет сочился в приоткрытое окно. В комнате плохо пахло. Раньше мы сюда не заходили.

Лукас лежал на кровати, очень спокойный, и странно смотрел в потолок. Брат позвал его тихо, потом громче, потом и я стала звать:

— Лукас, Лукас, отродье ворона с острова злодейства!

Нас разбирал смех, что он не отвечает. Брат пытался его растолкать. Лукас не шевелился, жесткий, холодный; нам все время хотелось его трогать, и было почему-то страшно. Мы оставили его и пошли посмотреть, что у него в доме и как. И нашли старый черный сундук. Открыли. Там лежал плащ, высокая шляпа, прекрасное белое лицо дона Петрушки. И серебряные монетки, наши грешные монетки, перекатывались бледными звездочками…

Мы молча глядели друг на друга. И вдруг расплакались. Выбежали в поле, бежали и плакали, плакали так, что сердце разрывалось, и уже на холме стали кричать, всхлипывая:

— Дон Петрушка умер! Как же это, умер дон Петрушка!

Люди оглядывались и не понимали, что такое мы кричим, о ком плачем.

Лудильщики

Они пришли к нам в селение, только-только проглянула весна. Еще было холодно, дни ползли серые, мокрые. Никак не хотело таять, хотя солнце припекало вовсю, тяжко льнуло к коже сквозь туман. Все в деревне ходили мрачные и ругали бога и друг друга. Слыша, что они говорят, я понимала: ничего хорошего земля им на этот раз не обещает. Дедушка даже запретил мне бегать в деревню, пока «это» носится в воздухе. Он считал, что «это», то есть ругань, должно носиться в воздухе. Дедушка не отпускал меня в деревню и просто так, без объяснений. В тот день я, как всегда не отпущенная, сидела на пороге кузницы Алькона, когда на дорогу выехала из тумана повозка.

— Комедианты, — сказал кузнец, ковыряя в зубах мизинцем.

С Альконом мы давно дружим, между прочим потому, что я ношу ему тайком дедушкин табак. Он тоже сидел на пороге, подставляя себя солнышку, и ел хлеб, кусок, натертый чесноком и густо политый зеленым оливковым маслом.

— Какие комедианты? — спросила я.

Алькон показал кончиком ножа на повозку в тумане. Ее навес белел как парус, она казалась кораблем-призраком, плывущим по серой каменистой реке в снежных берегах, — в канавах еще лежал снег.

Да, это были странствующие актеры. Явились они нескладно, не ко времени. Им бы прийти зимой, после того как здесь управятся с работами в поле, или пусть весной, но когда все уже расцвело, а сейчас в деревне у каждого дел по горло. Первое представление смотрели я, писарь, его жена и пятеро ребят, экономка священника да дедушкины служанки — они-то и взяли меня с собой. А на третий день, к ночи, комедианты ушли совсем, туда, откуда пришли.

Но не все. Двое остались. Старик и мальчик лет десяти. Очень смуглые, очень грязные и странно какие сухие, точно неполитая рассада в августе. «Мясо без сала» — выразилась о них, а я слышала, Фелисьяна Морено, старая поденщица сеньоров Фуэнсанта. Она пришла в лавочку за оливковым маслом. Комедианты только что были тут, купили сто граммов черных маслин. Потом я видела: они уселись на площади у фонтана и медленно жевали маслины с хлебом — хлеб они доставали из котомки. Жевали и смотрели вдаль так, как будто они не сидели, а шли по большой дороге.

— Это цыгане, — сказал Алькон несколько дней спустя, когда я снова удрала без спросу из дому. — Смекаешь? Цыгане, окаянное племя! Да что там, у них же на лбу написано — нечистая сила!

— Как это?

— Так.

Я пошла в селение взглянуть на цыган… Они сидели у какого-то дома, мальчик иногда выкрикивал:

— Кастрюли паять! — какие-то такие слова.

Вечером, когда я скучно ужинала с дедушкой за большим столом в столовой, внизу, на кухне, послышался шум, и мне захотелось туда. Я поскорее съела ужин, поцеловала дедушку и пошла будто бы спать. А сама спустилась в кухню. Там были кастрюльщики! Старик сидел у огня и рассказывал. А Элиса — кухарка, служанки, наш посыльный Лукас эль Гальо смеялись. Мальчик черными глазками-бусинками смотрел, как Элиса накладывает ему в глиняную миску рис. Я подкралась поближе, по стеночке, чтобы не заметили, — это я умела! Элиса, нагнув сковородку, сливала на белый рис остатки томатного соуса. Потом достала низенький широкий стаканчик зеленого стекла — он мне очень нравился — и налила вина. Вино сразу поднялось до краев, несколько капель упало на стол, дерево тут же выпило их, будто давно уже хотело пить. Она дала мальчику деревянную ложку и, подперев бока руками, широко улыбаясь, обернулась к старику. Тут только я услышала, что он говорит:

— …и я себе сказал: конец нашей собачьей жизни, здесь мы останемся, осядем. Мой сын сначала твердил: нет. Я ему долго втолковывал. Что я говорил? Я говорил простое: научу мальчика ремеслу, ремесло первое, что нужно, чтобы осесть. Будет лудильщиком, вот! Наконец он признал: «Что ж, это дело, отец. К зиме мы сюда завернем, посмотрим, как вы тут прижились». Я хочу сделать из мальчика человека, понимаете? Не бродячую собаку. Чему он научится на дорогах? Воровству или чему похуже… Здесь же мы осядем. Я хочу, чтобы мой внук жил на земле. Чтобы он женился, чтобы пошли дети и бегали тут. А так… Годы уходят, не успеешь оглянуться, понимаете?..

Алькон сказал неправду: какие они цыгане? Они разговаривали не по-цыгански и не пели песен. Правда, говорили они все равно странно, сразу не поймешь, о чем. Я села, подперев руками щеки, чтобы лучше слушать. Лукас эль Гальо смеялся над стариком:

— Он будет губернатором, твой внук, если останется паять кастрюли в наших краях, губернатором, не меньше…

И служанки смеялись, но старик словно не понимал. А может быть, не показывал виду. Он повторял свое «осесть».

— Что нужно человеку? Работа и чтобы его никто не трогал. Работаешь, делаешь свое дело…