Первые воспоминания. Рассказы - Ана Матуте

Мать прибирала комнаты на верхнем этаже и зажигала лампы.

— Ты здесь?.. В такой час?.. И этот… И еще этот?..

Увидев в руках Чапо корзину, она запричитала. Но Рипо тут же прервал ее:

— Перестань, мама, ты должна нам помочь!..

Она всплеснула руками, едва он произнес эти слова. В отличие от доньи Магдалены, она сразу все поняла. Возможно, даже слишком быстро поняла! Слишком быстро!

— Несчастный, пропащий, ты хочешь погубить нас!..

Он не ответил «да», не додумался так ответить. Продолжая причитать, Мария провела их наверх, в каморку под крышей. Они шли на цыпочках, и все же внизу открылась дверь магазина и донья Эльпидия крикнула:

— Мария Антония! Мария Антония! Что у вас там происходит?..

Мать втолкнула их в комнату, так быстро захлопнув дверь, что едва не прищемила им пятки.

— Мама, только пока Роса выйдет из тюрьмы… Они не хотят в приют, ни Мигелин, ни Чапо… Ты ведь знаешь, Чапо тоже «оттуда», как и мы…

«А я говорю вам, что всякий, гневающийся на брата своего напрасно, подлежит суду…»

Мигелин громко заплакал. Бесполезно было затыкать ему рот руками, натягивать кофту на лицо. Его услышали.

Дверь распахнулась, и створка хлопнула о стену. Огромное тело доньи Эльпидии заполонило собой весь дверной проем.

— Что это значит?

Рипо никогда ни о чем не просил ее. Да и о чем он мог ее просить, если только и мечтал о том, чтобы его выгнали (он вдруг отчетливо осознал это), чтобы они вновь могли вернуться туда, где никто не должен слушать того, что не хочет слышать; где никто не должен смотреть на то, что не хочет видеть; где никто не должен говорить того, что не хочет говорить… Но рядом с ним плакали Мигелин и Чапо. Слезы текли по лицу старика, его беззубый рот был открыт. Мигелин, напуганный, не понимавший, что происходит, плакал, вероятно, от голода: он ничего не ел с самого утра, и у него замерзли голые ножки и мокрая попка…

— Прошу вас… пожалуйста, донья Эльпидия. Не задаром. Я заплачу, сколько нужно…

— Что ты можешь заплатить, несчастный?

Она выглянула на лестницу и позвала своим грубым, плаксивым голосом:

— Поднимись наверх, Марселино! Поднимись наверх!

Дон Марселино поднимался медленно, от негодования у него дрожало брюхо под жилетом из черного сукна. «Он уже снял с себя серый халат, собирается праздновать свое рождество», — промелькнуло в голове у Рипо, и он почувствовал, как им безотчетно завладевают страх и гнев. Донья Эльпидия говорила, захлебываясь от возмущения, грудь ее вздымалась под корсетом.

— Они хотят заполнить этот порядочный дом всяким сбродом, подонками… Вот до чего мы докатились!.. Сын проститутки и этот пьяница, бездельник! Наш дом хотят превратить в притон для бродяг и бесстыдников!..

Дрожа от ярости, Рипо подошел к дону Марселино и вцепился в него обеими руками. Голос его сорвался на визг (но что значил он в сравнении с густым басом дона Марселино!):

— Только пока Роса выйдет из тюрьмы! Потом все будет, как прежде, дон Марселино. Они не помешают вам, вы их даже не услышите, клянусь вам, дон Марселино…

— Несчастный! — холодно произнес дон Марселино. — Не клянись, несчастный!

Мать плакала.

— Ах, не обращайте на него внимания, он еще ребенок! Вы же видите, он наивный ребенок. Простите его, он сам не знает, что говорит!..

В магазине зазвонил телефон. Наверх поднялся Мариано.

— Вас спрашивает донья Магдалена, дама из благотворительного общества. Она просит вас подойти, если можно, донья Эльпидия…

Рипо закрыл глаза и упал на постель, вытянув руки вдоль тела. Чапо с Мигелином увели. Оба плакали. Чапо все время повторял:

— Ко мне явится призрак Норбертина… я не хотел… теперь ко мне явится призрак Норбертина. Сжальтесь надо мной, сеньоры. Я никому не помешаю там, наверху… Что плохого я вам сделаю, сеньоры, что плохого я вам сделаю там, наверху?..

Стемнело. Рипо лежал один. Все смолкло. Вокруг царила тишина. Вероятно, прошло какое-то время. Он по-прежнему лежал в той же позе, глядя на свои башмаки.

И вдруг открылась дверь. Появилась мать, бледная, глаза ее были красны от слез.

— Скорее! Скорее идем вниз! — заторопила она. — Дон Марселино готов тебя простить, потому что ты еще глуп и плохо воспитан, ради сегодняшнего праздника он готов простить тебя. Скорее одевайся и иди ужинать, мы уже собираемся в собор…

«И вот вам знак: вы найдете младенца в пеленах, лежащего в яслях».

Рипо посмотрел на мать и вдруг не узнал ее. Все казалось ему чужим и незнакомым. Сколько времени пролежал он так, глядя на свои башмаки! Думая о деревьях, о листьях, гонимых ветром, о запахе родной земли. Наконец он произнес срывающимся голосом:

— Не пойду. Мне не надо никакого прощения! Я не хочу, чтобы меня прощали!

Из-за спины матери неожиданно появился дон Марселино и, воздев руки кверху, возопил:

— Что ты говоришь, несчастный?.. Богохульствовать в такую ночь, как эта! Покайся, несчастный!

Рипо приподнялся на кровати и сказал:

— В чем каяться? Кто вы такой? Разве вы бог, чтобы все знать? Разве вы бог, чтобы прощать?..

И он никуда не пошел: не подействовали ни мольбы матери, ни угрозы хозяев. Он никуда не пошел. И всю рождественскую ночь проплакал, лежа ничком на кровати. Один, всеми покинутый.

Возвратившись из собора, дон Марселино все еще никак не мог прийти в себя от изумления:

— Свора мятежников! Начать войну в моем доме в такую ночь, когда мир на земле! В такую ночь!

«Не думайте, что я пришел принести мир на землю; не мир пришел я принести, но меч».

Из книги «Истории Артамилы»

Дон Петрушка

В усадьбе моего деда был один поденщик, старик, по имени Лукас де ла Педрериа. Все говорили, что этот Лукас де ла Педрериа великий плут и обманщик, а дедушка его любил и рассказывал разные истории из его жизни, из давно прошедших времен.

— Он объездил весь свет, — говорил дедушка. — Видел остров Яву… Но ему не везло: что ни затеет, во всем неудача.

Лукас де ла Педрериа был смешон взрослым. Нам — моему брату и мне — нет. Для нас он был самый замечательный человек на земле. Мы его любили, мы им восхищались, и мы его боялись — все вместе. Ничего подобного потом мы уже ни к кому не испытывали.

Лукас де ла Педрериа жил в крайнем домике, у леса. Жил один, сам готовил кушания из мяса, лука и картошки, иногда и нам давал попробовать, с какой-то особенной костяной ложечки; сам стирал себе белье в речке — колотил его палкой. Он был очень стар и любил шутить, что, мол, потерялся куда-то последний год его жизни, и он теперь ищет его, никак не найдет. Мы с братом то и дело прибегали к Лукасу де ла Педрериа, потому что никто до сих пор не говорил с нами о том, о чем говорил он.

— Лукас! Лукас! — кричали мы, если не видели его на пороге.

Он выходил, смотрел на нас, протирая глаза, белые волосы падали ему на лоб. Он был маленький, сгорбленный и почти все время говорил стихами. Не то чтобы это были настоящие стихи, всегда в рифму, но они нас завораживали:

— Глазки как свечки, пришли две овечки… Зачем же они пришли?

Мы подходили к нему медленно, обмирая. (Черные бабочки, наваждение ветра, зыбкий зеленый свет над сытой землей кладбища…)

— Пусть выйдет дон Петрушка, — просили мы тихими голосами, чтобы никто не услышал, кроме него, нашего чародея.

Он прикладывал ко рту скрюченный, темный, как сигара, палец.

— Тише мыши, кот на крыше! Ах вы, маленькие злодеи с острова злодейства!

«Маленькие злодеи с острова злодейства» — это было хорошо. И еще: «Фу, противные, нечестивцы, отродье ворона!» «Отродье ворона» — это было лучше всего. И в груди у нас сам собой надувался яркий воздушный шарик…

Лукас де ла Педрериа садился на землю и просил, чтобы мы протянули ему руки.

— Давайте сюда ладошки, я угадаю, что у вас на сердце…

Мы протягивали руки. А сердце билось так, будто на самом деле Лукас де ла Педрериа видел на наших ладонях, как оно дрожит от страха и смеется.

Он приближал наши руки к глазам, рассматривал, поворачивал на ту и на эту сторону, приговаривая:

— Ручки того, у кого нет ничего; ручки пастуха, сухие от посоха; посмотрим, какая картинка, — плохо будет тебе, сиротинка…

Так он не то припевал, не то читал стихи, а в промежутках сплевывал на землю. Мы кусали губы, чтобы не засмеяться.

— Ты солгал три раза подряд, как святой — Петр, — говорил он, помнится, моему брату. Брат краснел, но молчал. Может, это так и было, а может, и не было, кто из нас стал бы спорить с Лукасом де ла Педрериа?

— А ты, лакомка, жадное сердце, это ты закопала золотой самородок на дне нашей реки? Так делают рыбаки на острове Ява…