Я, которой не было - Майгулль Аксельссон

— У меня сегодня была одна Агнета и одна Биргитта. Давайте назовем вас «Сесилия»?

Я сглотнула, после очередного выкидыша прошло всего несколько месяцев.

— Сесилия умерла.

Сестра склонила голову набок.

— Это ваша знакомая?

Подавив внезапный порыв — прижаться к этой незнакомой женщине, я лишь кивнула:

— Да.

— Тогда назовем вас Кристиной. Позвольте вашу руку?

Влажным тампоном она протерла мне сгиб локтя.

— Может быть, расскажете, что стряслось? Почему вы так встревожились?

Я помотала головой. Что я могу рассказать, если сама толком не понимаю?

— Ну и ладно, — сказала сестра. — Это дело добровольное.

Спустя несколько дней я сидела в коридоре у ее кабинета. Неподвижный воздух вокруг меня задрожал, когда дверь открылась и оттуда вышла она — крупная женщина в белом халате, руки в карманах. Я пыталась сглотнуть и не могла, — ни язык, ни глотка не повиновались нервному импульсу.

— Кристина?

Я кивнула. Она торопливо огляделась. Коридор был пуст.

— Боитесь?

Я, опять кивнув, встала.

— Ну и зря. Пойдемте.

Наверное, это было рыданием — то, что вырвалось из меня. Но прозвучало оно иначе, похоже на хмыканье или на стон. Но теперь я уже не сдерживалась и, подавшись вперед, припала головой к ее груди.

— Ой, ладно, ладно вам. — Она погладила меня по спине. — Да не инфицированы вы. Ничего страшного. Все хорошо.

Новый стон вырвался наружу. Но слез по-прежнему не было.

— Да-да, — проговорила сестра. — Тяжело, понятное дело.

Я закрываю глаза — не хочу этого помнить.

Мари припарковалась у заправки, теперь ковыряется с крышкой бака. Рядом у колонки — мужчина, он только что вставил в бак наконечник шланга и стоит, скрестив руки на груди. Мари морщит лоб. Как это делается? Едва она отпускает наконечник, бензин начинает течь. А, плевать. Отсюда уже далеко до Хинсеберга, и никто не заподозрит, что она не умеет управляться с этой штукой потому, что шесть лет просидела в тюрьме.

Сквозь пары бензина пробивается запах еды, от него сосет под ложечкой. Надо бы поесть.

Полумрак. Пустые столики, покрытые клетчатой клеенкой. Желтые вазочки с розовыми пластмассовыми цветами. Стандартное меню с фотографиями блюд. Сосиски с картофелем фри. Антрекот под соусом «беарнез». Лазанья. Мари тихонько вздыхает. За прошедшие шесть лет кое-что изменилось. Ладно, допустим, лазанья.

Она садится к окну и смотрит в темноту за стеклом. Начался дождь, блестящий асфальт отражает белый свет фонарей на заправке.

— Простите, — раздается голос. — Мы, кажется, знакомы?

Мари оборачивается, внезапно насторожившись. Тот самый мужчина, что вместе с ней заправлял машину, стоит улыбаясь у нее за спиной. Мари пытается улыбнуться в ответ.

— Неужели?

— Вы ведь из Несшё?

Мари кивает. Мужчина расплывается в улыбке.

— Позвольте?

Она не успевает ответить, как он уже поставил поднос на столик и отодвигает стул.

— Лица я запоминаю накрепко. С именами вот похуже.

Мари кивает.

— Мари.

Мужчина, уже начавший расстегивать куртку, на миг замирает, а потом протягивает руку через стол.

— А я Клас. Кажется, мы вместе учились?

— Неужели?

— Да. А потом я выбрал специализацию на классическом.

Мужчина стаскивает шарф, открыв черный ворот водолазки. Мари сдерживает улыбку: теперь и она вспомнила. Когда-то этот мужчина был шестнадцатилетним подростком, делавшим все, чтобы походить на пастора средних лет. Вечно ходил в пиджаке и черной водолазке, а на шее у него неизменно болтался блестящий серебряный крест на цепочке. Клас, он же Святоша.

— Все, дошло, — отвечает она. — Это ты вроде бы собирался стать священником?

— Я.

— И как, удалось?

Его взгляд скользит в сторону.

— Поначалу. Но потом…

— Да?

— … я избрал другой путь.

Мари, отпив воды, поднимает глаза. Он по-прежнему тощий, и ястребиный нос, так нелепо выглядевший на физиономии подростка, меньше не сделался, но теперь смотрится вполне себе неплохо. Вероятно, такой нос требует некоторой умудренности во взгляде.

— Что за путь?

Он тянется за своим «Туборгом» и наливает пиво в стакан.

— Театр. Я стал актером.

— Это поворот на сто восемьдесят.

Святоша поднимает стакан.

— Не знаю, честно говоря. Погоди, а ты ведь была шеф-редактором в «Афтонбладет»?

Мари колеблется. Что еще он сейчас припомнит?

— Это было давно!

— Да, наверное. А сейчас ты кто?

Пауза в несколько секунд. Не сказать лишнего.

— Фрилансер. А ты?

Его глаза сузились, легкая улыбка затаилась в углах рта.

— Ха, да тоже фрилансер. Скажем так. Чтобы не произносить нехорошего слова.

— Какого?

— Безработный.

Мари не отвечает. Святоша вытирает пену с верхней губы.

— Домой едешь?

— Домой?

— Ну да. В Несшё.

Она кивает:

— Да. Хоть и не знаю, домой ли это.

— Понял. Родители живы?

Мари качает головой.

— Давно уже умерли. А твои?

— Мама жива. В доме престарелых. Я приезжаю время от времени и приглядываю за нашим старым домом — в ожидании большой перемены.

Он усмехается. Официантка выкрикивает из-за стойки, что лазанья и антрекот с картофелем фри готовы. Забрав свои тарелки, они едят молча — оба проголодались. Отложив наконец вилку, Мари вдруг ощущает страшную усталость и поднимается, кинув взгляд на Святошу.

— Кофе будешь?

Он качает головой. Когда она возвращается, он уже тоже все съел и, откинувшись на спинку стула, скрестил руки на груди.

— Я кофе не пью. Он рождает ужасные ассоциации.

Мари улыбается.

— С церковной жизнью?

— Точно. С насилием против пастората.

— Ты применил к ним насилие, что ли?

Святоша качнулся на стуле.

— Нет, только мечтал. Последние годы меня прямо мучили такие фантазии. Поджог, убийство и все такое.

— Поджог и убийство?

Он перегибается через стол, вдруг оживившись.

— Да. Я разработал четкий план действий. Берешь пару колготок, макаешь во что-нибудь легковоспламеняющееся, типа жидкости для розжига, потом кладешь на стол пастора, включаешь эту удобную настольную лампу с гибкой штангой и наклоняешь как можно ближе к колготкам.

После чего уходишь и ищешь подходящее алиби на весь вечер.

— Ага. И что дальше?

— Как что, вспыхивает огонь. Спустя несколько часов. И вот пастор остается без кабинета.

Он раскачивается на стуле, вид довольный. Мари хихикает.

— А сам пастор? С ним что?

— А он выйдет куда-нибудь по делам. Или может дома посидеть со своей пасторшей.

— Но это же не убийство?

Святоша перестает раскачиваться и, выпрямившись, сцепляет пальцы.

— Нет. Это после. Я просто уничтожаю его кабинет, что совершенно бессмысленно. Месть, кстати, всегда бессмысленна.

Мари чувствует, как напрягается спина. На что он намекает?

— Неужели?

— Да.

Его лицо абсолютно невозмутимо. Мари подносит чашку к губам. Вкус у кофе гадостный.

— И ты вместо этого оставил церковь.

Легкий вздох с другой стороны стола.

— Ну да.

— Кризис веры?

Святоша окидывает ее взглядом. Пальцы по-прежнему сцеплены.

— Можно сказать и так. Хотя усомнился я не в Боге. А в себе самом.

— Как это?

Взгляд ускользает, теперь Святоша уставился в стакан с пивом.

— Я увидел себя со стороны.

— И что?

Он крутит стакан.

— Шла служба для подростков. Конфирмация. Стою я перед алтарным барьером и читаю проповедь, и вдруг вижу свое отражение в окне, за окном темно, отражение четкое. Я поднял руку к небу, вот так…

Он поднимает руку и складывает ладонь лодочкой.

— Видишь? Как Иисус-Суперстар. Вот стою я, как этот самый Суперстар, перед компанией прыщавых четырнадцатилеток, впариваю им насчет прощения и вдруг понимаю, до чего мне нравится этот жест, что я упиваюсь им, как упивался всеми библейскими словами, которыми сыпал вокруг, едва читать научился. Но меня влек не их смысл. А сам этот жест.

Он умолкает, переводя дух.

— Помнишь, в чем я ходил в школу?

Мари кивает. Святоша морщится.

— Пиджак, черная водолазка, серебряный крест. Я наряжался священником. Играл. И вот двадцать лет спустя я обнаружил, что по-прежнему играю.

— А что ты говорил о прощении?

Святоша осекся.

— Что?

— Нет, ничего.

— Как это ничего? Очень даже чего, я же вижу.

Мари взглядывает на часы.

— Поздно уже. Пора мне.

Святоша не отвечает. Мари открывает сумочку и смотрит внутрь, сама еще плохо представляя, что там ищет. А, ну да. Ключ от машины. Она сжимает ключ в ладони.

— Здорово, что встретились.

Святоша кивает.

— Мобильный есть?