Опасна для себя и окружающих - Шайнмел Алисса

Остальные пациентки выбегают вперед, глядят на солнце, гладят ладонями кору секвой, выстроившихся вдоль дорожки перед нами. Девушки похожи на второклашек, которых на перемене выпустили во двор.

Я подставляю лицо солнцу. Тепло лучей ощущается так же, как и до приема лекарств. Я наступаю на шишку, и хлипкие тапочки не могут защитить ступню от острых выступов. Я прикусываю губу, чтобы не заплакать, складывая на груди здоровую руку поверх забинтованной.

Может, когда я вернусь домой, я повторю каждый шаг, который когда-либо делала. Вернусь в каждый магазин, куда заходила, перечитаю каждую книгу, съем еще раз каждое блюдо, которое мне понравилось, пересмотрю заново каждый фильм. Как я иначе пойму, что не вообразила их? Легконожка говорит, что симптомы, скорее всего, появились недавно, но точно она не знает.

Я составлю список того, что не изменилось.

1. Тепло солнечного света.

2. Боль оттого, что наступаешь на острый предмет.

Возможно, вся жизнь уйдет на то, чтобы отделить реальность от выдумки.

От этой мысли на меня накатывает такая усталость, что я сажусь прямо на землю. Закрываю глаза и жду, когда ко мне подойдет санитар, поднимет на ноги и отведет внутрь.

Прежде чем отправить меня в палату, у меня забирают кофту, чтобы завтра ее могла надеть другая девушка.

сорок шесть

Легконожка вручает мне таблетки и выписывает меня. Ну, если точнее, она вручает таблетки моей маме — пузырек синих антипсихотиков, пузырек желтого успокоительного и, наконец, пузырек розовых таблеток, антидепрессантов, — и ведет нас к себе в кабинет на последнюю беседу. Она говорит, что таблеток хватит до конца месяца. Затем нужно подойти с рецептом в нашу аптеку в Нью-Йорке.

Она всегда так и говорит: «мы», «наша», — но самой Легконожки там, конечно, не будет, и рецепт только мой. Не ее, и не моих родителей. (Даже если родителям и придется каждый месяц платить за лекарства.)

Я никогда раньше не была в кабинете Легконожки, и меня поражает его очевидное отличие от остальных помещений клиники.

Мы с мамой сидим в массивных креслах с деревянной основой и кожаными сиденьями, совсем непохожих на дешевый пластиковый стул, который Легконожка приносила на наши сеансы. Доктор сидит за письменным столом в кресле с высокой спинкой, лицом к нам. Кабинет находится на первом этаже. Папа стоит за нами, и я представляю, как его рука нерешительно маячит у меня над плечом, поскольку он не знает, безопасно ли меня касаться.

Это просто воображение, не галлюцинация.

Ничего страшного.

Вдоль стен тянутся деревянные стеллажи, уставленные учебниками и пособиями. На одной из полок я замечаю ряд томов классической литературы.

— Не знала, что у вас тут столько книг, — перебиваю я доктора. Локоть у меня все еще забинтован и висит на перевязи через плечо. Ладонь прижата к груди, будто я собираюсь произносить клятву, вот только рука не та. — Я бы с огромным удовольствием прочитала «Анну Каренину» вместо бесконечных любовных романов, оставленных медсестрами.

«Анна Каренина» послужила бы превосходным поводом для дискуссии в нашем книжном клубе.

— Одной первой строчки нам с Люси хватило бы на пару дней обсуждения.

«Все ли счастливые семьи похожи друг на друга? Верно ли, что каждая несчастливая семья несчастлива по-своему? Обсуждаем».

Рядом со мной мама громко сглатывает. Я перевожу взгляд с книг на нее. Мама покраснела.

И я снова теряю Люси.

Может, Легконожка и прислала мне «Джейн Эйр» несколько дней назад. Я оглядываю полки в поисках пустого места, где могла стоять книга. Не исключено, что чтение классической литературы — это привилегия, которую я незаметно для себя заслужила, или Легконожка хотела показать, что мне еще повезло: «Смотри, как раньше поступали с психически больными: их запирали на замок и выкидывали ключ». А может, она думала, что я буду идентифицировать себя с первой миссис Рочестер — женщиной, которая свыше ста лет после выхода книги считалась злодейкой, пока некоторые читатели не задались вопросом: может, тут не все так просто?

— А скоро она забудет своих воображаемых друзей? — спрашивает папа.

Легконожка откидывается на спинку кресла. Ее одежда — доктор сегодня в обычной бумажной форме; после нашего разговора ее ждут другие пациенты — шуршит при движении.

Вчера она разрешила мне носить обычную пижаму, но я не видела особого смысла просить маму привезти ее, раз уж я все равно скоро уезжаю.

— И вообще, — добавила я, — только представьте, каких бед я могла натворить, если бы в ту ночь на мне была настоящая пижама. — Я помню, как легко порвались зеленые штаны, когда я попыталась затянуть их на шее. — Настоящие пижамы здесь не просто так считаются привилегией, которую нужно заслужить.

Легконожка тогда улыбнулась настоящей улыбкой. Она заявила, что доверяет мне и не сомневается: больше я не буду причинять себе боль.

— С чего вы взяли? — спросила я.

— Если бы ты хотела снова сделать себе больно, ты бы не признала, что обычная одежда может представлять опасность.

Сейчас Легконожка поворачивается к моему папе и говорит:

— Это не воображаемые друзья.

— Но она все еще говорит о беседе с человеком, которого тут никогда не было! — Тон у папы недовольный, как будто ему не нравится здешнее обслуживание.

Так он и разговаривает в гостиницах и ресторанах: «В таком дорогом заведении напитки из мини-бара должны быть включены в стоимость», «Мы сидим здесь уже двадцать минут, а официант до сих пор не принял заказ», «Им хватает наглости называть это месиво непеченым шоколадным тортом?».

Я впервые осознаю, что папа попросту грубиян.

— Люси была здесь, — спокойно возражает Легконожка. — Просто мы с вами не могли этого видеть. У Ханны мозг работает иначе.

Вот вечно она делает акцент на моем имени. Будто подчеркивает, насколько я отличаюсь от родителей. Разделяет нас.

— Галлюцинацией называется феномен, когда мозг воспринимает образ без соответствующего стимула извне. На самом деле Ханна может помнить Люси и Джону лучше, чем настоящих друзей, ведь она сама их создала. Это называется «эффект неосознанной генерации». Галлюцинаторные воспоминания бывают очень прочными.

— Но на таблетках… — Мама запинается, потом продолжает: — Она снова станет нормальной, так?

— Я предпочитаю не использовать термин «нормальный». Как и «сумасшедший», — добавляет Легконожка. Она улыбается своей мединститутской улыбкой: мол, я знаю, как вам тяжело понять. — Как я уже говорила, у Ханны мозг работает по-другому. Не забывайте, что мы имеем дело с болезнью, с медицинской проблемой.

На слушании Легконожка сравнила мою болезнь со сломанной ногой. И сказала, что вправила кость и наложила гипс. Но сломанные кости — это не заболевание, и тем, кто сломал руку или ногу, обычно не приходится следить за собой, после того как снимут гипс. С другой стороны, возможно, кость, которая однажды уже ломалась, в будущем тоже подвержена риску перелома.

— Таблетки и терапия — не волшебное исцеление, — продолжает Легконожка. Она хочет сказать: «Ханна никогда не будет такой же, как вы. Вообще-то, начнем с того, что она и раньше не была такой же, как вы». — Это часть плана лечения.

— Вы сказали, что симптомы под контролем, — возражает папа, будто Легконожка продавец, который пытается его облапошить.

— Я сказала, что мы справляемся с симптомами, — терпеливо поправляет Легконожка.

Я не эксперт в языке тела, но мама вдруг отклоняется от меня, словно боится заразиться, словно наследственный недуг может передаваться и предыдущему поколению. Ноги у нее скрещены, и мыски обуви смотрят в противоположную от меня сторону. На ней дизайнерские туфли с каблуком-рюмочкой — наверху их наверняка конфисковали бы, ведь даже каблуки в три сантиметра представляют опасность. Полосы на мамином бежевом пиджачке идеально сочетаются по цвету со стильными синими брюками длиной чуть выше щиколотки. Когда я была маленькая и мама еще возила меня в школу и обратно, я не сомневалась, что наряды у моей мамы куда шикарнее, чем у остальных. Строго говоря, она одевалась как все: пиджак, пара отутюженных брюк, но непременно добавляла к образу стильную деталь: яркий шелковый шарфик, идеально нанесенные стрелки на веках, туфли с изящным каблуком. Когда мы ходили по магазинам, то даже в самые тесные примерочные отправлялись вдвоем, чтобы тут же оценить друг на друге новую вещь.