Принцесса из рода Борджиа - Мишель Зевако

— Я готова, сударыня… приказывайте… что нужно делать?

— Нужно, — сказала Фауста, — чтобы Генрих де Валуа умер. Выстричь ему тонзуру — это прекрасная мысль, но если Генрих III не умрет, то ждите удара от Екатерины Медичи.

Герцогиня, внутренне содрогаясь, слушала эту женщину, которая говорила об убийстве как о деле самом обыденном. Фауста снова задумалась, и Мария де Монпансье не осмелилась прервать ее размышления.

— Уясните себе хорошенько, — произнесла вдруг Фауста, — что Генрих Валуа приговорен…

— К смерти, сударыня? — тихо спросила герцогиня.

— Да, — сказала Фауста ледяным тоном, — я приговорила его к смерти.

— А кто будет палачом? — пролепетала герцогиня.

— Вы! — ответила Фауста.

Герцогиня де Монпансье побледнела.

— Иного выхода нет, — сказала Фауста. — Генрих де Гиз поклялся Екатерине Медичи терпеливо ждать смерти Генриха III. За это ему обещано, что король назначит его своим преемником. Валуа может прожить десять, а то и двадцать лет — вопреки всем ожиданиям. Да проживи он даже несколько месяцев, этого уже достаточно. Старая королева сумеет потратить это время с пользой и успеет уничтожить Гизов, как прежде она уничтожила Шатийонов. Итак, выбирайте: либо убить, либо быть убитой…

Герцогиня замерла от страха.

— Нужно действовать, — продолжала сурово Фауста. — Время истекло. Если вы сейчас отступите — берегитесь: вы потерпите поражение!

— Убить! — прошептала Монпансье. — Убить собственными руками! О! Мне не хватит смелости…

— Тогда Валуа отрубит вашу прекрасную головку! Вы — семья безумцев, которые ничего не хотят понимать! Вы всегда чем-то заняты и из-за этого готовы отказаться от своих притязаний. Но теперь вас вызвали на смертельный поединок. Если Генрих III и Медичи не умрут, с Гизами будет покончено. Прощайте, милая, идите подумайте о последней улыбке, которая явится на вашем лице, когда вы положите голову на плаху…

— Одно слово, сударыня! — воскликнула испуганная! герцогиня. — Одно-единственное слово: я согласна! Но ведь я — слабая женщина…

— Вы действительно решились? — спросила Фауста.

— Я решила сделать все, чтобы сразить Валуа, — сказала герцогиня с воодушевлением, ранее ей совершенно не свойственным.

— Хорошо. Вот теперь вы такая, какой я желала вас видеть… Теперь вы готовы к великим делам. Однако я хочу вас утешить: нет никакой необходимости пачкать в крови ваши изящные нежные руки.

— Кажется, я начинаю понимать…

— Стоит вдохнуть в кого-нибудь ту же ненависть, какая горит в вашем сердце, и…

Герцогиня задумалась.

— Где найти человека, — прошептала она, — к которому у меня будет достаточно доверия, чтобы сказать ему то, что я не осмеливаюсь сказать даже себе самой? Необходимо, чтобы этот человек уже носил в своем сердце ненависть к Валуа…

— Или любовь к вам, — сказала Фауста небрежно. — Такой человек существует.

Мария де Монпансье стала еще бледнее. Ее грудь трепетала, руки дрожали.

— Жак! — пробормотала она.

— Да, монах Жак Клеман, — сказала Фауста. — Жак Клеман пылает к вам страстью. Вы для него демон разврата, сжигающий его плоть, и ангел любви, чарующий душу.

— Бедный Жак! — прошептала герцогиня едва слышно.

Фауста поднялась.

— Хотите вы, чтобы умер тот, кто вас оскорбил? — спросила она сурово.

— Да, хочу! — в ответе герцогини звучала ненависть.

— Хотите ли вы, чтобы ваш брат стал королем?.. Хотите ли вы стать первой дамой французского двора, унижать тех, кто унижал вас, торжествовать, имея власть, править, прикрываясь именем своего брата?

— Да, хочу! — повторила герцогиня.

— Тогда будьте мне верны и покорны! — сказала Фауста повелительно. — Идите, моя девочка, и готовьтесь действовать не рассуждая… подчиняйтесь той, с кем сейчас говорили…

— О! — воскликнула герцогиня в ужасе. — Кто же вы, сударыня? Вы говорите так, словно вы всемогущи, вы смущаете мою душу, ваш голос берет меня в плен.

— Я, — сказала Фауста, вдруг преобразившись, — та, кого избрал тайный конклав, чтобы бороться с Сикстом и заботиться о судьбе Церкви! Я — та, кто говорит от имени Бога! Я — папесса Фауста I…

Герцогиня де Монпансье в смятении отступила, преклонила колена и пала ниц. Фауста подошла к ней, подняла, поцеловала в лоб и сказала:

— Идите… вы станете одним из моих ангелов!

И герцогиня де Монпансье, растерянная, послушная, как ребенок, вышла пятясь, не отрывая взгляда от женщины, приказавшей вложить орудие убийства в руку монаха Жака Клемана.

Глава 17

ВИДЕНИЕ ЖАКА КЛЕМАНА

(продолжение)

Обитель доминиканцев располагалась на улице Сен-Жак. Неподалеку находился Нотр-Дам-де-Шамп, за ним были разбиты великолепные сады. Место выглядело тихим и немного печальным. Здесь редко можно было встретить случайных прохожих; только монахи молчаливо скользили между деревьев и в тени домов.

Настоятеля доминиканцев звали Бургинь. Это был дородный мужчина с красным лицом. Он был чрезмерно любопытен и при этом глуп, хотя и без злобы. Он ценил достаток и упорно отстаивал интересы своего монастыря, которые, впрочем, совпадали с его собственными интересами. Бургинь был фанатичным приверженцем Гизов и Лиги, однако же в глубине души испытывал ужас перед Генрихом Валуа.

Бургинь прославился как человек, не лишенный остроумия. За несколько месяцев до дня Баррикад, когда весь Париж возмущался любимцем Генриха III герцогом д'Эперноном, который, состоя при казне, жил на широкую ногу, Бургинь встретился с вышеупомянутым герцогом и мягко упрекнул его за безрассудные траты. Д'Эпернон же ответил ему, что имеет право тратить много денег, так как потратил много крови, дабы истребить еретиков. Это были опрометчивые слова.

Бургинь ничего не ответил, но спустя несколько дней распространил в Париже брошюру, на обложке которой значилось:

«Великие дела герцога д'Эпернона против еретиков».

Тот, кто покупал сию брошюру, открыв ее, обнаруживал, что все ее листы девственно чисты. На каждой странице стояло только одно слово: «Ничего».

Настоятель доминиканцев очень смеялся над своей проделкой, а д'Эпернон чуть не лопнул от досады.

В описываемый нами вечер настоятель, удобно расположившись на подушках в просторном кресле, сложив руки на внушительных размеров животе и полуприкрыв глаза, принимал одного из монахов, который казался его полной противоположностью. Худой, изможденный, с бледным лицом, освещенным лихорадочно горящими глазами, с сурово сжатыми губами, он выглядел так, словно только что покаялся в самых страшных грехах. Он стоял, опустив голову, а Бургинь широко улыбался.

— Гм! — сказал наконец настоятель. — Сын мой, вы были неправы, решившись посетить тот вертеп, где рисковали встретить Сатану, всегда готового похитить вашу душу. И вы говорите, сын мой, что эти женщины были полураздеты? И что их бесстыдные позы пробудили в вас всех демонов сладострастия?