Наш общий друг. Часть 3 - Чарльз Диккенс

— Только «вначалѣ», Лиззи? А послѣ этого «вначалѣ», что вы думали обо мнѣ? Очень дурнымъ считали меня?

— Я не говорю этого. Я этого не думаю. Но послѣ перваго удивленія и удовольствія, что меня замѣтилъ человѣкъ, такъ непохожій ни на кого, кто говорилъ со мной до тѣхъ поръ, я начала чувствовать, что было бы, можетъ быть, лучше, если бъ я никогда не видѣла васъ.

— Почему?

— Потому, что вы были не такой, какъ другіе, — отвѣчала она тихимъ голосомъ. — Потому, что разница такъ безконечна, такъ безнадежна… Пощадите меня!

— А думали ли вы когда-нибудь обо мнѣ, Лиззи? О моихъ чувствахъ? — спросилъ онъ горько, почти уязвленный.

— Не много, мистеръ Рейборнъ. Не много до нынѣшняго дня.

— Вы мнѣ скажите — почему?

— До нынѣшняго дня мнѣ въ голову не приходило, что вы нуждаетесь въ этомъ. Но если вы въ самомъ дѣлѣ въ этомъ нуждаетесь, если вы чувствуете въ сердцѣ своемъ, что я вамъ дорога и что намъ не остается въ этой жизни ничего кромѣ разлуки, то помоги вамъ Богъ!

Чистота, съ какою она косвеннымъ образомъ вылила въ этихъ словахъ и собственную свою любовь и собственное страданіе, произвела на него глубокое впечатлѣніе ненадолго. Онъ держалъ ее въ объятіяхъ почти такъ, какъ если бы она была освящена для него смертью, и поцѣловалъ ее — одинъ только разъ — почти такъ же, какъ поцѣловалъ бы умершую.

— Я обѣщалъ, что не пойду ни съ вами, ни за вами. Но не проводить ли васъ теперь? Я могу идти поодаль, не теряя васъ изъ виду. Вы взволнованы и, кромѣ того, становится темно.

— Я привыкла ходить одна въ такіе часы. Нѣтъ, прошу васъ, не провожайте меня.

— Даю слово. Ничего больше, Лиззи, я сегодня не могу обѣщать кромѣ того, что я постараюсь сдѣлать все, что могу.

— У васъ есть только одно средство избавить отъ муки себя и меня. Завтра же уѣзжайте отсюда.

— Постараюсь.

Онъ сказалъ это серьезнымъ, грустнымъ тономъ. Она на секунду коснулась рукой его протянутой руки, потомъ повернулась и пошла прочь вдоль берега.

«Ну, могъ ли бы повѣрить этому Мортимеръ?» пробормоталъ Юджинъ спустя минуту, все еще стоя на томъ мѣстѣ, гдѣ она оставила его. «Да я и самъ не вѣрю».

Это относилось къ тому обстоятельству, что на его рукѣ, которою онъ прикрывалъ себѣ глаза, оказались слезы.

«Какъ было бы смѣшно, если бъ меня застали въ такомъ видѣ» — была слѣдующая его мысль. А послѣдовавшая за этой вытекала уже изъ поднимавшагося въ немъ чувства досады на причину его слезъ: «А все-таки у меня большая власть надъ ней, какъ бы она ни упорствовала въ своемъ рѣшеніи».

Эта мысль привела ему на память ея жалкое лицо и всю ея обезсилившую фигуру въ тотъ моментъ, когда она поникла подъ его взглядомъ. И, всматриваясь въ этотъ воспроизведенный имъ образъ, онъ снова видѣлъ, казалось ему, проблескъ страха въ ея мольбѣ, въ этомъ ея сознаніи своей слабости.

«Она любитъ меня. А такая искренняя, глубокая натура должна быть глубока и въ страсти. Какъ бы ни боролась она съ своимъ чувствомъ, она въ концѣ концовъ отдастся ему. Не можетъ она отказаться отъ своей натуры, какъ я не могу отказаться отъ своей. И какъ моя натура несетъ въ себѣ свои страданія и свою кару, такъ и ея, вѣроятно.»

Продолжая разбирать затѣмъ свою натуру, онъ думалъ: «Ну хорошо, а если я женюсь на ней?

Если, вопреки нелѣпости положенія, въ которомъ я окажусь по отношенію къ моему почтенному родителю, я удивлю почтеннаго родителя до послѣднихъ предѣловъ его почтеннаго ума извѣстіемъ, что я на ней женился? Какъ будетъ аргументировать тогда почтенный родитель, препираясь съ юридическимъ умомъ?

— „Ты не хотѣлъ жениться изъ-за денегъ и положенія въ свѣтѣ, потому что боялся, что все это прискучитъ тебѣ. Неужели ты меньше боишься соскучиться, женившись не на деньгахъ? Увѣренъ ли ты въ себѣ?“ — И, невзирая на всѣ юридическіе извороты, юридическій умъ долженъ будетъ втайнѣ признать: — „Почтенный родитель разсуждаетъ недурно: я не увѣренъ въ себѣ“.

Но уже въ тотъ моментъ, какъ онъ призвалъ себѣ на помощь этотъ легкомысленный тонъ, онъ почувствовалъ, что это пошлый тонъ, недостойный ея.

„А между тѣмъ, — продолжалъ онъ думать, — желалъ бы я видѣть человѣка (я не считаю Мортимера), который посмѣлъ бы мнѣ сказать, что это не настоящее чувство говорить во мнѣ,- чувство, зародившееся противъ моей воли подъ чарами ея красоты, ея нравственной прелести, — и что я не буду вѣренъ ей. Сегодня я особенно желалъ бы видѣть человѣка, который сказалъ бы мнѣ это или что-нибудь такое, что можно было бы понять въ нелестномъ для нея смыслѣ. Мнѣ и такъ уже до-нельзя противенъ нѣкій Рейборнь за то, что онъ строить изъ себя такую жалкую фигуру, а всякому другому и бы этого не спустилъ. Юджинъ, Юджинъ, Юджинъ! Плохое это дѣло! — Да, такъ звонятъ колокола Мортимера Ляйтвуда, и охъ! — какъ печально звонятъ они въ эту ночь!»

Продолжая свою безцѣльную прогулку, онъ придумывалъ, за что бы еще дать себѣ нагоняй.

«Подумай, скотъ ты эдакій», говорилъ онъ себѣ нетерпѣливо: «Смотри: вотъ женщина, которую хладнокровно выбираетъ для тебя твой отецъ, и вотъ другая, которую ты самъ выбралъ и къ которой ты прилѣпляешься все съ большимъ и большимъ постоянствомъ съ тѣхъ поръ, какъ впервые увидѣлъ ее. Развѣ можно сравнивать этихъ двухъ женщинъ?… Оселъ! Неужели ты не умѣешь разсуждать умнѣе?»

Потомъ онъ снова увлекся воспоминаніемъ о томъ чувствѣ своей власти надъ ней, которое онъ впервые испыталъ въ этотъ вечеръ, и о томъ, какъ она открыла ему свое сердце. «Незачѣмъ уѣзжать; надо испытать ее еще разъ» — таково было легкомысленное заключеніе, къ которому онъ было пришелъ. А тамъ опять: «Юджинъ, Юджинъ, Юджинъ! Плохое это дѣло!» И опять: «Ахъ, какъ бы я хотѣлъ остановить этотъ звонъ Мортимера! Ужъ очень онъ сбивается на похоронный».

Взглянувъ вверхъ, онъ увидѣлъ, что взошелъ молодой мѣсяцъ и что на небѣ, на которомъ уже поблѣднѣли красный и желтый тона, уступивъ мѣсто спокойной синевѣ лѣтней ночи, тамъ и сямъ мерцали звѣзды. Онъ все ходилъ взадъ и впередъ у рѣки. Повернувъ назадъ быстрымъ движеніемъ, онъ вдругъ увидѣлъ передъ собой, совсѣмъ близко, какого-то человѣка и съ удивленіемъ попятился, чтобъ не столкнуться съ нимъ. Человѣкъ несъ на плечѣ что-то такое, что можно было принять не то за сломанное ведро, не то за брусъ или ломъ, и, не обративъ на него вниманія, прошелъ мимо.

— Эй вы, пріятель! Ослѣпли вы, что ли? — крикнулъ Юджинъ ему вслѣдъ.

Но человѣкъ ничего не отвѣтилъ и продолжалъ идти своей дорогой.

Закинувъ руки за спину, Юджинъ пошелъ въ противоположную сторону, думая свою думу. Онъ миновалъ овецъ, миновалъ калитку ограды, дошелъ до того мѣста, куда доносились изъ деревни голоса, дошелъ до моста. Гостиница, гдѣ онъ остановился, такъ же, какъ и деревня и фабрика, была не за рѣкой, а по ту ея сторону, по которой онъ ходилъ. Но, зная, что противоположный, поросшій осокою берегъ совершенно безлюденъ, и чувствуя себя не въ настроеніи для встрѣчъ, онъ перешелъ мостъ и сталъ ходить по другой сторонѣ рѣки, глядя то на небо, на которомъ одна за другой загорались звѣзды, то на рѣку, гдѣ тѣ же звѣзды, казалось, загорались въ глубинѣ воды. Маленькая пристань подъ развѣсистой ивой и привязанная къ ней чья-то лодочка обратили на себя его вниманіе, когда онъ проходилъ мимо. Въ этомъ мѣстѣ была такая густая тѣнь отъ ивы, что онъ даже остановился, чтобы хорошенько всмотрѣться, и потомъ прошелъ дальше.

Волнующаяся рѣка отдавалась такимъ же волненіемъ и въ его тревожныхъ думахъ. Онъ съ радостью усыпилъ бы эти думы, если бъ могъ, но онѣ бодрствовали, онѣ жили въ немъ и текли, какъ рѣка, неслись всѣ въ одну сторону сильнымъ потокомъ. И, какъ рябь на рѣкѣ минутами вдругъ ярко выступала подъ лучами мѣсяца то въ одномъ, то въ другомъ мѣстѣ, такъ между его мыслями вдругъ выдѣлялась какая-нибудь одна, непрошенная мысль и раскрывала передъ нимъ всю свою низость. «Нечего и думать жениться на ней; разставаться съ ней тоже нечего думать. Вотъ такъ задача!» говорилъ онъ себѣ.

Онъ прошелъ довольно далеко. Передъ тѣмъ, какъ повернуть обратно, онъ остановился у самой воды, чтобы взглянуть, какъ отражается въ ней ночное небо. Вдругъ съ страшнымъ трескомъ отраженное небо изогнулось, брызги огня разсыпались въ воздухѣ, и мѣсяцъ и звѣзды, сорвавшись, покатились съ тверди.

Не молніей ли ударило въ него? Съ этой безсвязной, полусознанной мыслью онъ повернулся подъ ударами, которые сыпались на него, ослѣпляя его, выбивая изъ него жизнь, и сцѣпился съ убійцей, схвативъ его за красный галстухъ, если только это не собственная ею кровь, лившая ручьемъ, окрасила галстухъ въ этотъ цвѣтъ.

Юджинъ былъ ловокъ, силенъ и опытенъ въ борьбѣ, но — или руки его были перешиблены, или его разбилъ параличъ — онъ ничего не могъ сдѣлать съ напавшимъ на него; онъ могъ только повиснуть на немъ, закинувъ назадъ голову, такъ что ему не видно было ничего, кромѣ колыхавшагося неба. Волоча за собою своего противника, онъ упалъ на берегъ вмѣстѣ съ нимъ. А тамъ опять оглушительный трескъ, всплескъ воды, и все кончилось.