Мастера и шедевры. Том 3 - Игорь Долгополов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Как и когда пробуждается в сердце будущего художника неутолимое желание рассказать людям о своей любви к прекрасному, добру, о своей неприязни, а, может, ненависти к злу и мраку?
Кто или что служит импульсом к тому, чтобы забросить все, забыть многое и отдаться до конца тяжкому, нелегкому служению искусству, где любого, даже самого талантливого, ждут всяческие тернии, заботы и тревоги, а порою падения?
Ведь, однажды ступив на путь творчества, трудно покинуть его, не сломав всю свою жизнь… Так ответственно и серьезно однажды увидеть по-своему мир и страстно захотеть поведать об этом людям в полотнах или стихах, музыке.
Детство… Запах июльского цветущего луга, напоенного солнцем. Удельное, где семья Пименовых снимала дачу. Пение птиц. Ленивый бег облаков. Деревня Верея. Река Македонка. Прозрачное кружево ветлы, тонкий серп молодого месяца… Поэзия русской природы раскрыла перед мальчиком горизонт видения мира.
Он понял тогда музыку пушкинских и некрасовских стихов, тургеневской прозы. В его душу закралось желание оставить на бумаге, на холсте приметы пейзажа, людей… И он рисовал.
Юный Пименов, житель Замоскворечья, естественно, не раз бывал в Третьяковке. Она была рядом… Но не будем подражать авторам, педалирующим выгодные для развития сюжета коллизии. Мальчик не проводил все свободные часы в галерее.
Он был озорной, живой паренек, и у него хватало разных неотложных и крайне важных мальчишеских дел.
Но одна из встреч в Третьяковской галерее оставила след на всю жизнь, запомнилась навсегда… Встреча с небольшим, скажем прямо, маленьким полотном, написанным русским мастером Саврасовым, — «Грачи прилетели».
Это было словно окошко в стене в светлый весенний мир. Юра был не только отчаянным шалуном, он был еще очень застенчив. И он тщательно скрывал слезы, наворачивавшиеся на глаза, когда он смотрел на саврасовский холст и слышал, да, слышал грачиный грай, журчание талого снега, пение ветра в голых ветвях берез.
Старый город.
Мальчик всматривался в поверхность полотна, изучал манеру живописца, пытался понять магию саврасовского гения… Трудно иногда поверить в роль той или иной картины в судьбе художника, но можно сказать с уверенностью, что правда, интимность, душевность саврасовского письма глубоко запали в душу будущего мастера…
Потом он не раз копировал картины разных художников, копировал тщательно. Он очень любил пейзажные композиции Левитана, Сомова, Бенуа…
Пройдут годы, и он обретет новую привязанность, будет пропадать целые дни в Щукинском собрании, любуясь и изучая холсты Ренуара, Дега, Моне.
Правда, эта его любовь к импрессионистам ему позже дорого обойдется. Его не раз будут за это попрекать и «прорабатывать». Но это будет значительно позже… А пока паренек рисует, пишет, копирует и… мечтает.
И эти мечты привели семнадцатилетнего юношу к известному художнику Сергею Васильевичу Малютину с папкой своих этюдов, рисунков и копий. Живописец поглядел работы и взял его к себе в мастерскую. Так Юра Пименов поступил во Вхутемас. Это был тысяча девятьсот двадцатый год. Время гордое, ответственное, но нелегкое.
Двадцатые годы… Еще не отсверкали алые буревые сполохи рождения Советской России. Трудное, невероятно сложное становление нови.
Яростное сопротивление старого еще не сломлено. Все эти великие крайности и контрасты борьбы на фоне разрухи, голода, лишений и стали той могучей средой, которая напитала живыми соками молодое искусство Октября, поражающее нас и сегодня свежестью и поисками.
Итак, студент Вхутемаса Юрий Пименов ежедневно пешком отмеривал путь от Замоскворечья до Мясницких ворот. Этот путь давал бесценный материал наблюдений.
Раннее утро. Уныло стоят трамваи. Нет тока. Темно…
Москва пустынна. Улицы завалены снегом, сугробы. Голодно… Стены домов седые от инея.
Квартиры давно не топят. В ходу печки самых невероятных систем — буржуйки, колонки и прочие. Давно сломаны заборы. Доламывают пустые дома. Все идет в печку…
Афиша к кинофильму «Пышка»
Вывески с громкими фамилиями купцов напоминают о старом Замоскворечье. Золотые кренделя, подобно флюгерам, скрипят на ветру. А в булочной очередь за хлебом…
Трудные годы. Огромным златоголовым сторожем старого высится над Москвой храм Спасителя.
Много, много написано о Вхутемасе, о его норовистом, замечательном студенчестве, о незабываемых годах становления нашего искусства.
Пименов сам рассказывал о той поре.
— Первые годы Вхутемаса. Первая встреча на первом курсе с Андреем Гончаровым, с которым мы сразу поругались, а потом всю жизнь дружили, правда, всегда продолжая спорить.
В эти молодые годы нам не давали авансов под живопись — и вообще нам за живопись не платили. Мы зарабатывали на нее и работой в газете, в журнале, и деланием вывесок, и исполнением декораций.
Никогда не уйдут из памяти ночи, когда мы с Андреем Гончаровым работали в его большой квартире в старом доме на Мясницкой. В этой же комнате два его младших брата спали по своим кроватям, а мы за большим круглым столом делали в ночь по десятку иллюстраций.
Надо сказать, это были модные теперь коллажи, этакая смесь из фотомонтажа и рисования.
И так мы, два парня, не мудрствуя лукаво, клеили и рисовали до утра… А утром за окном появлялись первые прохожие, начиналась городская жизнь…
Но вернемся во Вхутемас. Эго были горячие денечки. Студенты Вхутемаса шумели в аудитории Политехнического музея на чтении стихов, поддерживая Маяковского и Асеева.
Шумели на спектаклях Мейерхольда… Но не только шумели. Мы познавали мастерство.
Я учился у Малютина, Шемякина, Фалилеева и очень благодарен им.
Но большее вхутемасовское время я проучился у Фаворского и, может быть, без права хочу считать себя его учеником… Владимир Андреевич Фаворский был огромный и необычайно светлый человек. Ему присущи высокое благородство, художественность, подлинная человечность.
Первая выставка.
Как она порою много значит для судьбы художника! На Первой дискуссионной выставке объединений активного революционного искусства среди другой вхутемасовскои молодежи была представлена группа живописцев с немудреным названием «Группа трех»…
Задумчивая девушка.
Трое.
И ведь надо было случиться, что судьба свела вместе на самом первом старте трех наших замечательных мастеров — Александра Дейнеку, Андрея Гончарова и Юрия Пименова, создавших целую главу в становлении нового нашего искусства.
— Саша Дейнека… — вспоминал Пименов. — Нас в ту пору связывала большая дружба, и ведь это было не мудрено. Когда мы смотрим ранние, первые картины Дейнеки, молодость нашего государства и молодость нашего поколения стоят перед глазами.
Страна начинала строить свою тяжелую промышленность, горячий воздух деятельности был душой той молодой эпохи.
И такой же молодой художник Дейнека с увлечением рисовал прозрачные конструкции новых цехов, шлак и шпалы у строящейся железнодорожной ветки, крепких мужиков и баб с многочисленных строек первых пятилеток…
Помню небольшую комнатку в Лиховом переулке, где жил Саша Дейнека. Где вместо мольберта стоял чемодан. И на чемодане или на диване он писал свои, в общем, лучшие картины, в которых бурлила, кипела новая жизнь…
Здесь же, в Лиховом, мы вместе с ним делали эскизы костюмов и декораций к гладковскому «Цементу», который поставила студия МХАТа. Правда, декорации с трудом вмещались на сцену, так как мы в то время не очень здорово рассчитывали габариты и размеры…
Незабываемые годы…
Дейнека и Пименов…
Это, как мне думается, тема отдельного большого исследования. Тема благодарная, ждущая, своего автора.
Ведь эти два художника, как, пожалуй, немногие в нашей живописи, сумели глубоко понять и отразить самое трудное — время, в котором мы жили. Каждый по-своему, каждый в присущей ему форме, колорите, композиции.
На первых порах они были рядом вместе с Гончаровым, Вильямсом и другими молодыми художниками, вошедшими в ОСТ — Общество художников-станковистов.
Даешь тяжелую индустрию!
Надо подчеркнуть — станковистов…
Ведь в двадцатые годы были буйные головы «новаторов», начисто отрицавшие всякую преемственность культуры и всякие традиции, в том числе и станковую живопись.
Вот строки из высказываний этих ниспровергателей:
«Мы не можем новый смысл запирать в катакомбы прошлых вещей. Мы не можем строить на обломках помпейских раскопок, будь они сто раз классичны, прекрасны и священны. Это принадлежит прошлой личности старого смысла… Образы прошлого, давно угасшие скорлупы существа, идущего к своей целостности. Мы не можем даже их популяризировать, ибо все их сокровенное находится уже в ответах современного смысла и вопроса».
