Мастера и шедевры. Том 3 - Игорь Долгополов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Юрий Пименов в дни войны написал полотна, в которых выразил тяжесть и тревогу московских будней той поры.
«Ночная улица»…
Метет поземка… 1942 год. Затемнение. Из морозного мрака холодными призраками выступают мертвые громады домов.
Ветер воет в немом просторе оледенелой улицы.
Щетина «ежей»…
Вьюга рвет брезент с грузовика, мчащегося во тьму… Шевелит пряди волос, концы платка у женщины, идущей по ночной Москве. Неверный синий свет озаряет суровое, словно застывшее лицо.
Кто она?
Куда идет в эту глухую пору?
Мы не знаем.
Знаем только, что ночные пропуска выдавали по работе. Эта женщина, наверное, идет со смены. В ее лице решимость. Заменить мужа, брата, победить.
Железный строй «ежей», сквозь который как бы проходит женщина, подчеркивает суровый ритм холста.
— Я помню, как в военное время, — говорил Пименов, — электричка вылетала с вокзала во время тревоги, как кругом выло, трещало, шумело, и какой поразительно тихой казалась природа, когда сойдешь с электрички.
Окрестности Москвы, вся придорожная земля вокруг были перекопаны под огороды… Потом, после войны, этот пейзаж был в переменах и в движении — то он был завален штабелями кирпича и бетонными трубами, то глядели уже готовые дома с пустой, утрамбованной землей вокруг, где были рассованы тоненькие саженцы молодых деревьев.
Ночная улица.
Потом между домами легли асфальтовые дороги…
Я знаю, что архитектура этих новых мест, мягко говоря, простовата и совсем далека от того, что носит название художественности, но я вырос в старом городе, который задыхался от тесноты общих квартир, от общих кухонь, где чад, жар и раздражение стояли в воздухе, поэтому я с добрым чувством смотрю на однообразные белые дома: они дали отдых многим людям, приблизили их к светлой, просторной жизни.
Есть мудрые слова, что человек должен в жизни посадить дерево, родить ребенка, построить дом или написать книгу.
Пименов написал сюиту «Новые кварталы».
Картины Пименова — это проникновенные рассказы о наших днях. Они плод неустанных наблюдений и труда. Знание натуры, изучение природы — непреложный закон искусства Пименова.
— Художник без натуры, без модели — бедный, обездоленный человек, нищий перед богатой витриной, у которого нет денег, чтобы купить, и, главное, нет рук, чтобы взять, — размышлял Юрий Иванович. — Все сделанное без натуры, не пропущенное через натуру, не увиденное в натуре, становится всегда суррогатом, неким вымороженным, обескровленным и пересушенным образом.
…Дождь. Любимый мотив пейзажей Пименова…
Ведь дождь сам по себе великий художник, превращающий самый банальный городской пейзаж в симфонию свежих, поющих согласно красок…
Капли дождя трепещут на лице куда-то бегущей девушки, они блестят на стеклах мчащихся автомобилей, сверкают на листьях деревьев, на букетах цветов в руках у промокших влюбленных… Дождь превращает уличный асфальт, витрины магазинов, окна домов в огромное зеркало, в гранях которого пляшут багровые, бирюзовые, фиолетовые влажные факелы реклам, зеленые, желтые, красные огни светофоров, то бледно-лиловый, то золотисто-желтый свет фонарей…
Нет, поистине дождь — колдун… Ведь это он способен мгновенно превращать современную улицу второй половины двадцатого века в некое подобие готической архаики.
Сажают картофель.
Взгляните на пейзаж Пименова «Ливень», и вас поразит стройная тектоника фигур, укутанных в плащи с капюшонами, чеканный строй бесчисленных остроугольных зонтов и, главное, тот удлиненный, стремящийся ввысь ритм форм и силуэтов, столь свойственный готике.
Но это нисколько не значит, что- художник не увидел сегодняшнего дня. Нет, он всего лишь необычайно остро фиксирует мир и с юношеской фантазией, свежестью заставляет воспринимать свои ощущения…
«Лирическое новоселье»…
Двое… Ночь. Тишина.
За черной пропастью окон — город. Огромный, бессонный.
В бескрайней ночной пустоте — огни. Глаза домов. Живые, трепетные, как судьбы людей…
Вздох. Невнятные слова. Поцелуй…
Горит яркий свет новоселья. Голая, пустынная квартира. Включены все лампочки, без люстр, без абажуров.
Они горят яростно, эти светильники начинающейся новой жизни. Их свет беспощаден. Он обнажает каждую щербинку на кафеле, каждую царапину на обоях, каждую раннюю морщинку — след забот.
В пустой, новой квартире — двое.
Друзья ушли… Кажется, далеко позади тревоги, ожидания. Позабыты глаза свидетелей и участников треволнений. Глаза порою равнодушные, а порою просто усталые…
Но не забудется никогда ломкий шорох листка ордера. Зеленый желанный глазок такси. Объятия друзей…
В ушах еще звучат слова:
«Да положите, черти, бумагу на пол, ведь сейчас все затопчете».
И другой — женский, мечтательный голос:
«Эх, кошку бы пустить сюда, да где ее взять, кошку-то?..»
Свалены в кучу чемоданы. Книги, книги, книги. Котелок — свидетель походов и летних работ… Мебели нет… Ни стола… ни стула… Мерно звучит капель в ванной. Новый кран отсчитывает время.
— Я люблю эти новые кварталы, — рассказывал Пименов.
— В их незаконченности, даже в их неполадках живет молодая душа новизны…
Новые города, районы и кварталы рождают свою особенную поэзию, особенный характер жизни. На новом месте начинают разворачивать землю, на строительных площадках появляется медленное и неуклонное движение огромных кранов…
Лирическое новоселье.
Сколько потом разной жизни придет в эти дома.
Пока же их жители знают и еще не подведенный газ, и не налаженное отопление, еще не открытые магазины, и еще не работающие лифты.
Но они не знают ночных бомбежек, не знают накрест заклеенных бумагой окон, замороженных комнат, обвалившихся от близких разрывов потолков — они не знают войны и страха…
«ТЕАТР — ЭТО ПРАЗДНИК»Лира Пименова человечна.
Художник был доброжелателен. Его сердце и душа живописца не уставали удивляться. Он питал любовь к разработке сюит, любил музыку, особенно «Болеро» Равеля, ритм повторов и сложный мелодический строй этого композитора.
Но одной из самых больших, многолетних привязанностей, увлечений живописца был, безусловно, театр!
— Театр! Это праздник! — говорил Пименов. — Помню, как мальчишкой впервые попал в оперу.
Помню синие сугробы у белых колонн Большого театра. Оранжевый свет узорных фонарей. Скрип полозьев саней у парадной лестницы.
Снег московский, пушистый, ласковый. Огромные двери. Сверкающие, слепящие огни фойе.
Аромат духов. Неясный говор, приглушенный смех. Атмосфера ожидания чего-то необычного, волнующего.
Мое отражение в большом зеркале рядом с нарядными дамами, поправляющими свои прически, оглядывающими туалеты соседок.
Как замирало сердце, когда медленно гас свет в зале, мерцание золота и трепетное сияние люстр сливались с первыми звуками оркестра и поднимался занавес, эта волшебная стена, отделяющая тебя и других зрителей от таинственного мира сцены…
Я почти не знал таких людей, которые не были бы взволнованы атмосферой театра.
Эскиз афиши к балету «Жизель». Уланова.
Прошло почти сорок лет с той поры, когда в тридцать шестом году мы с женой переехали в дом на Масловку — он один стоял среди грязных улиц и старых деревянных домов, он был архитектурно достаточно нелеп, но нам он казался прекрасным.
У нас, как и у всех тогда, почти не было вещей, особенно мебели.
Квартиры к тому же были холодными, и в наших совершенно пустых комнатах горели электрические рефлекторы и стоял огромный макетный ящик, в котором мы делали макет «Любови Яровой» дгш переехавшего в Ростов театра Завадского.
Тогда уже театр окончательно околдовал меня.
Потом мне пришлось довольно много работать в качестве художника в разных театрах. Я узнал необыкновенный и не знакомый зрителю мир, так сказать, изнутри, он стал моим «производственным местом», я принимал посильное участие в работе, результатом которой является спектакль.
Мне это было очень интересно, я знакомился с тем, как живопись эскиза переходит в большой размер сцены, как свет освещает и меняет расписанный холст, как бутафорские материалы на сцене становятся драгоценными, а спектакль, собранный по частям из разных цехов, от разных мастеров, превращается в нечто единое и цельное.
Этот мир оказался необыкновенно увлекательным: душа зрелища как-то приблизилась и раскрылась, стали понятны механизмы многих тайн, но очарование осталось.
Оно только обернулось более теплой, интимной стороной.
Надо всячески беречь эту зрелищную колдовскую притягательность театра, выработанную вековым опытом…
