Чудовище (сборник) - Юрий Петухов

Лицо префекта было еще неподвижней, чем обычно. Стеклянные глаза поблескивали то ли на Даброгеза, то ли в пространство, оплывшие белые пальцы не знали покоя. "Иди и разбей этих жалких варваров, город верит в тебя!" — сказал он напыщенно и вяло, посылая на убой центурию. Префекту жить оставалось недолго, но он был готов на любые жертвы, лишь бы продлить этот остаток на час, на полчаса, может быть, на несколько минут. "Лицемер, выродок, — подумал Даброгез, но отдал честь как полагается, ничем не выказал мыслей. — Лжец. Все они лжецы! Поучились бы говорить правду у этих самых жалких варваров!" И ушел. Он был завязан в один узел с ними, в одном клубке спутан — развязать его, расплести не мог, да и не умел. Разрубить? Скорее разрубят, и в самом прямом, обыденном смысле, того, кто осмелится потянуть за веревочку, за кончик дернуть. Даброгез дорожил своей головой. Но чтобы все так кончилось?! Для чего он служил Империи пятнадцать лет?! Чтобы погибнуть в никчемном бою, от исхода которого ничего не зависит?! Для того, чтобы продлить на полчаса жизнь этой напыщенной мумии, префекта?! "Хо! Хо!! Хо-о!!!" орал громадный алеман, и в его глазах не было сомнений, он знал, за что идет в бой…

Локоть заныл так, будто кто-то маленький, но жестокий и сильный изнутри выворачивал кость. "Ну, ну, не время!" Даброгез расслабил руку, потряс ею. А щель вилась змеей, не кончалась. В нише заросшего лиловым мхом дома лоснящаяся бесшерстная собака обжирала чью-то расплывшуюся по земле тушу. Приглядевшись, Даброгез по лохмотьям определил — человечью. Он замахнулся плетью на собаку. Та не отступила, зарычала глухо и яростно. Даброгез опустил плеть. "Ладно, я пошутил. Жри, давись, паскудина, ты умнее своих драных собратьев, рвущих друг другу глотки за глоток помоев, умней!" Пес долго провожал его застывшими, остекленевшими, как у префекта, глазами.

…Алеман был дик и свиреп. На нем ходуном ходила огромная свалявшаяся медвежья шкура. Растрепанные, почти белые лохмы торчали в стороны. И никаких доспехов. Но после первых же ударов Даброгез почувствовал, что варвар либо сам был когда-то на службе Империи, либо его обучал опытный легионер. Он никак не мог понять — почему вообще так получается: одни варвары стремятся во что бы то ни стало, будто ничего важнее для них нет, погубить Империю, разорвать ее в клочья, растоптать, другие — отчаянно, с почти таким же рвением защищают, почему?! А сами подданные Империи, коренные и чистокроаные римляне, потомки Рома и Ремула, они-то где?! Подданные, на вершок возвышающиеся над плебеями, грызлись за каждое местечко под солнцем, за самый малюсенький трончик с таким остервенением, с такой изворотливостью — куда там жалкой своре с ее добром из ведра. Подданным было не до Империи. Рушилось, разваливалось на куски то, что создавалось целое тысячелетие, а может, и того больше. У Даброгеза были глаза, он все видел, но объяснить происходящее было выше его сил. "Хлеба, зрелищ!!!" — по привычке многоголосно вопил народ. Но среди этих воплей можно было разобрать и сиплые, пропитые голоса, и голоса свежие, редкие: "Скорей бы уж варвары нагрянули, все лучше, чем это…" И варвары пришли. А может, они пришли не в один день, не нагрянули — и тень наползает не сразу? Может, начали приходить с того момента, когда первый римский легионер переступил границы Империи, да и не Империи, а просто страны своей, и шагнул на север, на запад?.. Даброгез не разбирал законов природы, не разбирал и законов людских, он просто знал — на всякий напор будет и отпор, на силу сила найдется. Сила навалилась в обличий варваров, разноязыких, разноплеменных, непонятным образом сумевших объединиться… Алеман дважды задел Даброгеза, и оба раза вскользь: разорвал кольчугу у плеча, помял панцирь. Тяжеленная палица взлетала с легкостью оливковой ветви, опускалась неостановимой убийцей, ее нельзя было отразить, от нее можно только увернуться. Но с каждым разом сделать это становилось все трудней: Даброгез дрожал от немыслимого, почти предсмертного напряжения, переходящего в острый, сковывающий тело ужас; хрипел под ним Серый, вздрагивал нервно, косил назад налитым, кровавым глазом. А палица все взлетала и обрушивалась чуть не с самого поднебесья — алеман на своем гнедом дикаре был почти на две головы выше Даброгеза — не было ни конца, ни начала, единая, какая-то сверхъестественная исполинская круговерть. И даже после того, как Даброгез по рукоять воткнул свой меч выверенным, неотразимым приемом под ребра алеману, прямо сквозь всклокоченный медвежий мех, и его вдруг откинуло вместе с конем назад, и он чуть не вывернул себе руку, выдирая оружие из развороченных мышц, но все-таки успел рубануть еще, сверху, наискось, через ключицу, вкладывая всего себя, все остатки сил в этот последний удар и заодно прощаясь с жизнью, зная, что больше его не хватит ни на единое самое легкое движение, даже после всего этого палица не выскользнула из руки алемана — это был удар из царства теней. Боли не было, онемела сразу вся рука, потом тело, Даброгеза повело назад, и лишь дернувшийся одновременно Серый, подавшийся от испуга вспять, вернул ему равновесие… Алеман медленно сползал с гнедого, заливая его кровью, а рука будто еще жила, не хотела расставаться с палицей, пальцы разжимались судорожно, неохотно, белые, закатившиеся глаза сверлили белками Даброгеза.

Долго еще помниться тому удару, долго, может и до самого конца, до тех пор, пока будет удаваться водить за нос подлую судьбу-ромейку. Правда, не верил он в судьбу, как и сородичи его. Но ромеи верили, может, правы-то были они? Во всяком случае, с ними она заодно, против…

— Стой, приехал!

Даброгез плохо понимал язык франков, но этот оклик он понял. Незаметным движением вытащил меч из ножен, положил поперек седла. "Гляди-ка, уже и сюда добрались, в галлийскую провинцию. Бывшую провинцию, — усмехнулся мысленно, — быстренько же!"

— Кому говорю, оглох?! Слазий давай!

Даброгез привстал в стременах. Ничего не было видно. Голос долетал спереди, но дробился в закоулках — непонятно было: из какого именно он раздавался. "Хозяевами себя чувствуют!"

— Я центурион великой Римской Империи! — выкрикнул Даброгез на латыни.

— Империи? Центурион? Ха-ха-ха! — Из расщелины справа выскочила звероподобная фигура с арбалетом в руках. — Где она, твоя Империя, центурион?!

Даброгез заметил, что франк жмется к домам, боится выйти на середину улицы.

— Империя везде! — раздраженно процедил он. И тут же передернулся от собственных слов — в них ожил распятый варварами префект… Даброгез видел, как казнили чиновника, он стоял в двадцати шагах от позорного столба. И стоял не в толпе рабов, не в куче пленных, стоял сам по себе — алеманы отпустили его сразу же после боя. Тогда Даброгез не чувствовал боли в перебитой руке, он чувствовал боль в груди — нужно было в поле умереть! Почему они его отпустили, ведь он оборвал жизни не меньше десятка алеманов, и всего-то за несколько, как показалось, мгновений битвы? Почему?! Вождь подошел к нему сам, сказал не по-латыни, не на германском своем тарабарском наречии, сказал на родном языке Даброгеза, громко вскрикивая в конце слов, непривычно, но вполне понятно: "Ты тоже варвар, — скривил губы в усмешке, будто смакуя это ромейское словечко, прилепленное к ним ко всем, таким разным, но вышедшим невесть когда из одного-таки гнезда, ты тоже варвар, зачем служил им?!" Даброгез, напрягая плечи стянутые сыромятными ремнями, от которых несло псиной, выкрикнул в лицо вождю: "Я свободный человек, я сам выбираю место в жизни!" Обида, злость, отчаянье и страх. Да, страх перед неизбежной и мучительной смертью — голову обручем стиснуло. Вождь снова скривился. "Свободный? Ну что ж, иди ищи свое место!" Он кивнул стоящим по бокам пленника стражам: «Развяжите». Даброгез не решился спросить, откуда алеман знает его язык. Он побрел к городу, чувствуя лопатками холодное острие копья. Но копье не притрагивалось к коже. Жизнь — война, жизнь — хаос. Одного из своих дружинников встретил тут же в городе, у столба, на котором извивался потерявший надменность и величие префект. И варвары не на одно лицо, разные…