Битвы по средам - Гэри Шмидт

Теперь втисните всё перечисленное в две недели. И это — не считая докладов, которых требовал от нас мистер Петрелли на тему «Освоение Запада и я». И не считая экзамена по математике, который устроил мистер Шамович.

И не считая пьесы Шекспира «Много шума из ничего», которая вообще ни в какие ворота не лезет. Хотя бы потому, что автор назвал её комедией. А смешного там, поверьте, ничего нет.

— Шекспир и не рассчитывал, что мы будем всё время смеяться, — сказала миссис Бейкер. — С чего ты взял, будто комедия непременно должна быть смешной?

— Конечно должна! А для чего ещё пишут комедии? Чтобы зрители хохотали до упаду. Разве нет?

— Нет, Холлинг. Их пишут совсем не для этого. — И она снова улыбнулась.

Уж не знаю, для чего Шекспир написал «Много шума», но шум этот даже не забавный. Ну разве пара строк тут, пара там. Всё остальное довольно мрачненько. И придурков в этой комедии хватает. Например, Клаудио с Геро даже до Ромео с Джульеттой не дотягивают, а те, как вы помните, большим умом не отличались. Кстати, вы заметили, что Шекспир не мастак придумывать имена? Так вот, этот Клаудио и эта Геро то влюбились, то разлюбились, то она притворяется, будто помирает, — тоже, кстати, знакомый поворот, верно? Неужели Шекспир не мог что-нибудь новенькое в сюжет ввернуть? Она, значит, померла, Клаудио сохнет и чахнет на её могиле, потом она оживает, и они снова любят друг друга. Конец.

Сюжетец — просто зашибись.

Не надо быть Шекспиром, чтобы понимать, что в реальной жизни всё не так. В жизни люди разлюбляют друг друга постепенно, не вдруг. Перестают друг на друга смотреть. Перестают разговаривать. Перестают варить на ужин бобы. После программы Уолтера Кронкайта один едет кататься на «форде-мустанге», а другая поднимается в спальню. И дома всё время тихо. А поздно вечером из-под дверей спальни просачиваются звуки печали. Просачиваются и на цыпочках гуляют по дому.

Так случается в реальной жизни.

Потому что жизнь — не сахар. Иногда человек в реальной жизни, как… Гамлет. Слегка напуганный. Неуверенный в себе. Немного сердитый. Человек мечтает изменить то, что на самом деле изменить не в силах. Тогда он начинает мечтать, чтобы оно как-то само собой изменилось. Но это вообще глупость. Само ничего не делается, никогда.

А иногда реальная жизнь прямо-таки стелется под ноги, и человек во всём уверен, как… Бобби Кеннеди. Завтра он, кандидат от демократов, победит на выборах, послезавтра станет президентом Соединённых Штатов, послепослезавтра остановит войну. И тут в него стреляют в упор.

Сестра заперлась у себя в комнате, поставила пластинку группы «Битлз» с песней «Элинор Ригби» и стала крутить её снова и снова, снова и снова, совсем тихонько, так что я, стоя под дверью, едва разбирал слова.

Послушав песню раз пятьдесят, я постучал.

— Хизер?

Она не ответила. «Битлы» запели снова.

Я опять постучал. Сестра увеличила громкость. «Битлы» пели про одиноких людей. «Битлы» не понимали, почему одиноких так много и откуда они все взялись. Странно. Я понимал.

Но продолжал стучать. Наконец музыка стихла, дверь открылась рывком и… Наверно, сестра сейчас размозжит мне башку. За её спиной «Битлы» снова пели, как отец Маккензи уходит прочь от могилы, отряхивая с рук землю. Хизер мою башку не тронула.

Я взял сестру за руку, и мы вышли из дома.

Мы пошли в собор Святого Адальберта. Выстояли там большую очередь, чтобы поставить свечки, а потом, хотя оба плакали — там все плакали, — читали одну и ту же молитву. И держались за руки.

В реальной жизни чудеса, конечно, случаются. Но редко.

Бобби Кеннеди скончался на следующее утро.

Мы с Хизер узнали об этом, сидя рядом около транзисторного приёмника. Она зарыдала, а я обнял её и держал. Ну чем ещё помочь, когда у родной сестры всё нутро от боли выворачивается наружу? Только держать. Если бы я не знал в эту минуту, что лейтенант Бейкер возвращается домой, а значит, какие-то чудеса всё-таки случаются, я бы отказался от Бога. Как Юлий Цезарь, который разуверился в Бруте, в смысле жизни и решил умереть.

Утром в четверг к школе подъехал автобус: класс миссис Бейкер отправлялся в поход, в Катскильские горы. Проходя мимо классов, где пыхтели-учились несчастные, не идущие в поход школьники, мы показывали им нос или высовывали язык. Потом мы всей гурьбой ринулись в автобус — занимать места. Потом, опять всей гурьбой, побежали в столовую — забирать сосиски, булки, консервы, бутылки с водой, порошок для разведения сока, пастилу, а потом ещё пастилу, и ещё хлеб, и спальные мешки на всех, и ещё шерстяные одеяла — на всякий случай. Убедившись, что всё загружено, что наши места никто не занял, мы напоследок бросились в туалет, потому что в горах туалет наш будет под кустиком, открытый всем ветрам. Но вот все мы сидим в автобусе, трижды пересчитанные миссис Бейкер, мистером Вендлери и даже миссис Сидман, которая решила ехать с нами, чтобы оказать нашей учительнице «моральную поддержку». Наконец мотор заурчал, и автобус выкатился на Ли-авеню.

Мы ехали по Лонг-Айлендской автостраде и горланили песни. Вспомнили всё, что только можно: и про миссис О’Лири, которая забыла в коровнике лампу, «а корова-то лягни да пожар нам учини», и бесконечную, в сто куплетов, «Блошка-на-мушке-мушка-на-лягушке-лежит-бревном-на-дне-морском», и про «Жабца-молодца, лентяя и глупца». Когда доехали до подвесного моста через Ист-Ривер, Дуг Свитек затянул: «Тыщу пивных бутылок», но миссис Бейкер прошла в конец автобуса, встала перед ним и — ей даже не пришлось ничего говорить. Она просто скрестила руки на груди. Довольно грозно.

Через час автобус свернул с автострады на шоссе, ещё через час — на двухполосную асфальтовую дорогу, потом на бетонку, потом на просёлок, который постепенно сузился, так что для колёсного транспорта осталось всего две колеи. По нему мы долго тряслись до тупика, а водителю, после того как все вылезли, пришлось дать задний ход — там не было места для разворота. Мы высыпали из автобуса как горох, и миссис Сидман сторожила, чтобы мы не разбежались, а миссис Бейкер выдавала рюкзаки.

Данни Запферу она дала рюкзак, набитый консервами. Такой неподъёмный, что Данни даже улыбаться перестал.

В моём рюкзаке тоже оказались консервы — четыре большие банки тушёных перцев чили, — а также все миски, ложки и поварёшки. Поправляя лямки у меня на плечах, миссис Бейкер сказала:

— Если с этим рюкзаком что-нибудь случится, нам придётся есть руками.

— А что может случиться? — спросил я.

— Отец Геро после помолвки рассуждал примерно так же.

На случай, если вы давно не перечитывали «Много шума из ничего», поясню: миссис Бейкер имела в виду, что случиться может что угодно.

Спотыкаясь о корни, мы последовали за миссис Бейкер по тропинке, которая шла всё время вверх. Вскоре мы двигались уже не весёлыми группками, а редкой цепочкой, и цепочка эта всё растягивалась и растягивалась — чуть ли не на километр.

День, несмотря на тяготы пути, выдался чудесным, прямо-таки счастливым. Наверно, его таким Бог задумал! Листва на здешних деревьях сохранила невиданную свежесть — у нас на Лонг-Айленде листья сохраняют такой цвет всего пару недель. А здесь, под лучами солнца, они даже источали запах, такой особенный запах, который бывает только в июне. Чуть впереди плыли несколько больших кучерявых облаков, и когда разлапистые клёны уступили место берёзам, облака стали видны лучше. Их гнали какие-то верховые, не ощутимые на земле ветра. Ветви у нас над головами стукались друг о друга, тёрлись и скрипели. Я слышал только эти звуки да ещё голоса туристов, которые топали где-то впереди и пели развесёлую песню про то, как лезли в гору пятьдесят тысяч бравых солдат императора Наполеона. Конечно, отчего ж не попеть, если рюкзак не набит железной утварью и увесистыми консервными банками с тушёными перцами.

Я шёл замыкающим. И через какое-то время это обстоятельство стало меня сильно удручать. Не то чтобы я шёл совсем один. Чуть впереди шла миссис Сидман. Она то и дело наклонялась — подбирала фуфайки и фляжки, которые растеряли мои одноклассники. Когда у директрисы совсем не хватало рук, она отдавала найденные предметы Данни или Мирил. А у меня поклажи и так выше крыши: полный рюкзак железа, миски-ложки-вилки на весь класс, да ещё четыре огромные банки с перцами. В общем, шёл я последним вовсе не потому, что мне это нравилось. И рюкзак к тому же попался старый, от него даже затхлостью какой-то воняло, и лямки плохо держались — приходилось всё время вздёргивать их обратно на плечи, тут же получая укол в спину. Наверно, вилкой. Или ножом. Вот и представьте: в спину меня колют, иду в гору, рюкзак тяжеленный, лямки режут плечи, а у Дуга Свитека в рюкзаке одна пастила… Короче, настроение портится неизбежно, и ни июнь, ни листва, ни поход посреди недели его не скрасят.