Часы любви - Меган Маккинни

– Да, милорд. – Гривс остановился у двери. – Могу ли я спросить… следовало ли ожидать поджога?

Тревельян вздохнул.

– Не поджога, какой-нибудь выходки. Да, можно считать, что ожидать ее следовало. Спасибо, Гривс. Пока все.

– Благодарю вас, милорд.

Когда Гривс вышел, Тревельян опять взял записку и прочитал ее еще раз.

«Жди сегодня на рынке.

Равенна».

Ниалл скомкал бумажку в руке. Черт побери! Как знать, чья рука писала эту записку. Он читал отрывок из романа Равенны, однако самое сильное впечатление произвели на него слова, а не почерк.

Ниалл вспомнил о попытке поджога, и глаза его потемнели. Вполне возможно, записка эта окажется ловушкой. Малахия и его компания подонков вполне способна на это. Но если это обман, то ловкий обман, ибо его влекло к этой девушке. Хотя инстинкт велел Ниаллу оставаться в замке, он знал, что отправится на рынок. Он сделает это лишь ради того, чтобы уцепиться за тонкую ниточку: за мысль о том, что Равенна – красавица, приснившаяся ему вчера, – действительно хотела видеть его.

Глава 18

Равенна не хотела идти к О'Ши за картофелем, но все уже слыхали о блайте. Урожай О'Ши следовало съесть или же можно было его выбрасывать. Когда блайт поражал поле, нельзя было укладывать на хранение даже здоровые с виду картофелины, потому что и они покрывались милдью. Тысячи людей, голодавших в Ирландии, усвоили это.

Посему они с Граньей решили последовать примеру остальных горожан и выкупить урожай О'Ши. Даже если им не удастся съесть всю картошку, О'Ши будут спасены, а если всем им повезет, блайт удастся остановить на поле О'Ши. Если все они будут держаться вместе, сказала Равенне мудрая Гранья, беда может обойти Лир.

Прихватив несколько серебряных монет, Равенна вышла на большую дорогу, чтобы помочь бедному Майклу О'Ши и его сыновьям откупиться от несчастья. День выдался туманный и мрачный, полностью соответствовавший ее настроению. Она не могла избавиться от уныния, от памяти о случившемся в замке несколько ночей назад.

Тревельян.

Она не могла произнести этого имени, не ощутив укол в сердце. Равенна поклялась себе соблюдать внешнее бесстрастие при любом упоминании имени графа, но в душе своей она прекрасно осознавала – все острей с каждым часом, – что обманывает саму себя. Она ощущала все, что угодно, кроме бесстрастия. Он унизил ее. И весь шум из-за Малахии был вызван лишь ревностью к личности куда менее значительной, чем великий граф Тревельян, но тем не менее способной покуситься на его права.

Вспомнив о поцелуе, Равенна вдруг обмерла. В тот миг она отчаянно жаждала поцелуя, но теперь отчетливо понимала, какой глупый, опасный и безрассудный совершила поступок. Подобный Тревельяну человек никогда не полюбит ее. Она покорилась искреннему напору его эмоций; и после всего этого он ударил ее по лицу, ударил этими претензиями Верхов. Она таяла перед ним, а Ниалл обозвал ее гулящей.

Даже если гейс существует и весь Лир должен пасть жертвой блайта, голода и анархии, она не исполнит его повеления и не выйдет за Тревельяна. Она знала теперь, что не сумеет полюбить его. Нельзя же любить человека, который так обошелся с ней, который играл ее жизнью и чувствами, видя в ней только сельскую девчонку, достойную лишь телесной, а не духовной близости… О нет, только не духовной. Конечно же, он наверняка верит в то, что лишь у Верхов есть души и желания, а все остальные недалеко ушли от животных.

Равенна ощутила на щеках слезы. Похоже, Тревельян, наконец, сломал ее; она выдержала мучительные годы, проведенные в английской школе, но общение с Тревельяном нанесло ей более глубокую рану. Целовать мужчину, верить ему, желать близости с ним, быть готовой подчиниться ему душой и телом, – все это делает женщину хрупкой. Тревельяну следовало ступать тихо и осторожно, а он был груб… жесток и прямолинеен. Даже после их поцелуя он – как и девчонки из Веймут-хэмпстедской школы – видел в ней создание презренное. Ведь она простая ирландка, да еще опозоренная происхождением. Но почему по этой причине все вокруг полагают себя вправе насиловать ее чувства?

Равенна вытерла слезы уголком шали. Она не Малахия, она не готова умирать за Гомруль, не готова, не считаясь с ценой, сражаться с Верхами; только каждый очередной год жизни в ее низменном состоянии позволял ей все лучше и лучше понимать мысли Малахий, населявших эту угнетенную землю.

На перекрестке, прежде чем свернуть к полю О'Ши, она посмотрела на противоположную дорогу, уводившую к городу и замку за ним. Там вдалеке собрались люди возле тележки или какой-то другой повозки, событие редкое, но тем не менее не совсем обычное… скажем, если в город приехал лудильщик. Замок высился за толпой. Равенна не хотела глядеть на него, и все же…

Туман скрыл крепость почти целиком, кроме бойниц старой твердыни. Одинокий огонек в огне говорил о том, что хозяин находился в спальне. Что-то он делает, подумала Равенна, остановившись. Взгляд ее был прикован к далекому замку, словно крепость – или же ее господин – обрели мистическую власть над душой Равенны. Может быть, он сидит в кресле перед пылающим очагом и читает роман, не выпуская бокала с коньяком из пальцев? Или он думает? Не вспоминает ли о ней? Неужели, спасаясь из замка, она прихватила с собой память об их встречах?

Опять подступили слезы. Усилием воли Равенна прогнала их, и на лице ее застыл покой, мраморный покой изваяния Девы Марии. Дав себе обет навсегда забыть Тревельяна, Равенна повернула к полю О'Ши.

И вдруг снова остановилась.

Равенна нахмурила лоб. Эта толпа в городке. В ней было что-то необычное. Уголком глаза она видела бросившуюся к группе фигурку. Что же встревожило ее в этом силуэте?

Черная сумка в руке мужчины. В руке врача.

Черное и жуткое предчувствие охватило ее. В самой середине города находился раненый. Человек, который ехал по улице в экипаже?.. Таких в Лире было немного.

Прижав к груди ивовую корзинку, она поспешила к Лиру. И чем ближе подходила Равенна к городку, тем яснее становилось ей, что толпа собралась на месте трагедии. Мужчины глядели сурово и мрачно, женщины крепко прижимали к себе детей, чтобы они не мешали тем, кто оказывал помощь.

Равенна без всякого стеснения пробилась через толпу. Ее охватила страшная паника; она словно знала уже – то, что обнаружится посреди толпы, знаменует собой неизбежность.

– Он умер? Наверно, уже скончался бедняга? – перекликались голоса. Протолкавшись мимо каких-то мужчин, ощутив болезненный толчок в самое сердце, Равенна обнаружила, что стоит перед черной каретой с крытым лаком гербом Тревельянов на дверце.

– Осторожно с ним… потише там, братцы, – негромко сказал стоявший возле нее мужчина.

Равенна принялась расталкивать мужчин, переминавшихся перед нею. Теперь она была уже у самого передка кареты. С него снимали тело, залитое кровью.

Тревельян, простонала Равенна, еще не видя лица, не зная, мертв или жив господин замка.

Впереди тело передавали с одних рук на другие; сзади рыдала женщина. Секунды казались минутами, словно сам Господь Бог собственной рукой замедлял течение времени. Чтобы пробиться еще раз через толпу, ей потребовались все силы.

Мужчины переложили тело в телегу. Равенна прижалась к деревянной стенке, сердце ее стучало как молот. Лицо. Она должна увидеть лицо.

– Симус! Симус! – стенала женщина за ее спиной. Равенна поглядела на раненого. Действительно, в телеге лежал Симус, кучер Тревельяна. Лицо его было смертельно бледным, челюсть обмякла, глаза были плотно сжаты. Он получил ранение в грудь, и теперь с жизнью Симуса связывала лишь тонкая ниточка.

Толпа, собравшаяся вокруг, закрыла лежащего от Равенны. Какое-то время она просто не имела сил сойти с места, даже просто шевельнуться. Это не Тревельян! Это не Тревельян, говорила она себе, презирая странное облегчение, которое приносила ей эта мысль. И вдруг, к ужасу Равенны, ее осенила другая.

Обернувшись, она посмотрела на брошенную карету и обратила внимание на оставленные пулями отверстия. Дверь соскочила с петель, и внутри кареты было темно… отчаяние подсказывало Равенне, что внутри кареты не может быть жизни.

Неужели Тревельян находится в карете? Что, если его оставили там потому… что теперь ему уже не нужна помощь?

Задохнувшись от внезапного прилива чувств, Равенна метнулась к карете, чтобы заглянуть внутрь. Ум ее протестовал, представлял ту картину, которая может открыться взору, но рука – рука крепко держала дверцу, открывая ее. Она должна узнать, что произошло с графом. Более того – увидеть это собственными глазами. Она должна была увидеть его – желание это превратилось в едва ли не духовную потребность. Если он действительно мертв, ей всю жизнь предстоит гадать, не она ли сразила графа в некой мистической обители, области пребывания гейсов.

– Его там уже нет, мисс, – сказал ей англиканский священнослужитель Драммонд, заметив, что она повернула металлическую защелку на двери кареты.