И ад следовал за ним - Михаил Любимов

Я вышел из туалета, попыхивая сигарой, забивающей запах дыма от сгоревшей бумаги, вошел в ванную и причесался специальной щеточкой, предназначенной одновре­менно и для регулярного массажа натруженной светлой головы.

Облившись слегка «Аква вельвой» («гори, гори, моя звезда!»), я вышел в халате в гостиную, где тонула в телевизоре грустная Кэти, которая прильнула ко мне так нежно, что заставила забыть не только о Мане, но даже и о Бритой Голове.

Яростный диалог тут же на тахте оказался не таким безрадостным, как я предпола­гал, а вскоре разговор вошел в обычную колею.

— Когда мы с тобой походим на яхте, Алекс? Или мне ее продать?

— Зачем продавать? Выберем время и съездим в Брайтон. Заодно я повидаюсь с папой, давно его не видел.

Она закивала головой и погладила меня по волосатой мужественной ноге.

Это вызвало у меня необыкновенный прилив нежности.

— Когда наконец мы снимем дом? Надоело жить на две квартиры. И вообще, милая, нам пора уже связать себя формальными узами… в конце концов я не хиппи, а солидный человек, мне надоел свободный брак… я уже сто раз говорил, что хочу ребенка… даже двоих…— Я не скупился на обещания, добродетельный Хилсмен уже не раз намекал на то, что мне пора упорядочить мою бурную жизнь, да и Центр призывал закрепить свой семейный статус ради «Бемоли» — что делать, если на человека давят две такие мощ­ные организации?

Реакция Кэти была предсказуемой: изящный жест голой руки (ах, бросьте! не гово­рите глупости, сэр! какой ребенок? я вас люблю, как дай вам Бог любимым быть другой, элегантного, сильного и с чарующим пробором! зачем нам семья? какая скука!), бело­зубая улыбка (зубы Кэти были нашей общей гордостью, удивительно, что она не пору­чила мне их чистить — так заботливо мы оба к ним относились), затем она перепорхнула на мои распахнутые колени (тут мне в голову пришла поэма из единственной строфы полузабытого мекленбургского поэта: «О, закрой свои бледные ноги!», я не расхохотался лишь потому, что испугался растерять в смехе все свои скаковые качества), и я простучал голыми пятками за нею в спальню, радуясь лишнему шансу походить босиком.

Второй антракт пришлось смочить вином. Хотя лепету Кэти я совершенно не верил, меня согревала мысль, что она все же отвергла мое брачное предложение — никогда, никогда, никогда коммунары не будут рабами!

С Риммой этот больной вопрос мы решили проще: ехали на трамвае, увидели загс и зашли.

Мы жили в другие времена и любили друг друга крепко (ах, Алекс, ты стареешь и слабеешь, ты стал сладко–сентиментальным, брат, скоро и менторствовать начнешь: мол, учитесь, молодые, берите пример с моей образцовой семейной жизни!), счастливые годы, веселые дни, как вешние воды…— и ничего не осталось, кроме слабых раздра­жающих воспоминаний.

В конце моего последнего мекленбургского визита Челюсть решил разрушить лед, уже несколько лет разделяющий кланы Капулетти и Монтекки, и пригласил нас домой в гости. Одевался я тщательно и решил придать себе богемный вид, повязав шею угольно–черным платком с искрой (его десять лет тому назад подарил один агент: снял, душка, и отдал, увидел, что вещь мне понравилась), который давно валялся где–то в моем гарде­робе, но там его не оказалось, и я начал шарить по всем сусекам — событие экстраор­динарное, терпеть я не мог барахтаться в шмотках, никогда не помнил, где что лежит, а на Риммины шкафы смотрел с боязнью, знал, что они забиты барахлом, которое я приво­зил по ее заказам.

Тут я нарушил традицию: очень хотелось потрясти Челюсть и его деревню — Боль­шую Землю черным с искрой платком, обернутым вокруг шеи а lá лорд Байрон, под клет­чатым пиджаком с кожаными заплатами на локтях, криком моды, особенно вкупе с мыши­ного цвета фланелевыми штанами.

И я зарылся во встроенный шкаф в коридоре, взрыхлил там все, но платка не обна­ружил, зато налетел на пистолет–пулемет «венус», о котором совершенно забыл,— бле­стящая штука длиною всего лишь в 38 сантиметров, калибр 5,6 мм, скорострельность — 5000 выстрелов в минуту. Купил я это чудо военной техники в Майами, штат Флорида, на случай революции (или контрреволюции) в Мекленбурге, когда озверевшие толпы начнут штурмовать комфортабельные дома для «белых», вешать на фонарях номенклатурных дядей, а заодно и невинного агнца Алекса — кто будет разбираться, великий ли он раз­ведчик или обыкновенный стукач, заложивший десятки невинных людей.

Впрочем, счастливая находка совершенно забытой вещи не остановила моих уси­лий, я рыл, как тот самый крот истории, воспетый моим соседом по Хемстеду на Хайгейт­ском кладбище, так и не дорывший ее до всемирной диктатуры пролетариата, и вдруг уткнулся в знакомый ларец, прикрытый коробками с туфлями, я открыл его и — о Боже!

Именно в этот момент возвратилась из цветочного магазина Римма и застыла на пороге, пораженная, если не убитая, кавардаком в апартаментах.

— Откуда у тебя такая груда бриллиантов?! — Я был поражен, и как тут не пора­зиться, если найден целый клад, целый ювелирный магазин — откуда свалились эти сокровища? Неужели это все наше? Полная чепуха! Я привозил ей, конечно, много, и тут покупали, но столько… нет!

— Что это ты надумал рыться в моих вещах? До сих пор это за тобой не наблюда­лось!

— Неужели это все мы накопили? — Мне даже страшно стало: вдруг нагрянет сей­час Бритая Голова со взводом солдат и застанет меня над сундуком с золотом, словно Скупого Рыцаря.

— Представь себе, все это мои драгоценности! — Меня резануло слово «мои», хотя вдевать ее серьги в нос я не собирался,— Приходится продавать некоторые вещи, кото­рые ты привозишь, ведь они все равно износятся или испортятся, а драгоценности всегда в цене… хороший вклад!

— Неужели на наши вещи можно накупить столько бриллиантов?

— Знаешь что, Алик? Не лезь не в свое дело! Что ты в этом понимаешь? Катаешься себе там как сыр в масле на казенных харчах… К тому же тут и мамины бриллианты…

— Мамины? Никогда не думал, что у нее что–то было…

— Конечно! Было только у твоего слесаря папы… Ты пойми: в Мекленбурге вещи стоят дорого, а драгоценности дешево, ясно?

— Римма, в чем ты пытаешься меня убедить? Ты лучше скажи, откуда все это?

— Ах, ты начал следствие? Проснулась профессиональная жилка? Хорошо! Все это подарил мне любовник!

Я только захохотал и сбил себе весь запал гнева — днем с огнем в Мекленбурге при всей фантазии не сыскать такого богача. Конечно, при жесточайшей экономии и умелом обороте со шмотками и техникой Римма могла сколотить капиталец и разумно инвести­ровать его в драгоценности… Разве не здравый смысл? Тут я отыскал любимый шейный платок. Из–за чего, собственно, сыр–бор? Не украла же она? Конечно, у Риммы имелись капиталистические замашки, с Молохом она не ссорилась, жила в дружбе, и, кстати, я сам это всегда ценил. Если бы не Римма, черта лысого я получил бы, а не дачный участок, все это не моя стихия. Вершина моей коммерческой деятельности — это сдача пустых бутылок, да и тут меня всегда обсчитывали, а я и не спорил: противно было. Наверное, Римма справедливо считала меня тряпкой и орала: «Если бы ты родился женщиной, то постоянно был бы беременной!» Что ж, невелика беда!

Я завязал на шее платок, чуть взбил и взрыхлил его, стараясь сделать это небреж­но, что само собой получалось у любого европейца, а мне стоило многих тренировок пе­ред зеркалом, и набросил пиджак раскраски шахматной доски. Такими пиджаками пора­жал Лондон король Эдуард VIII, женившийся на американской актрисе вопреки воле двора и истеблишмента, за что и поплатился короной,— вот это герой! Вот это настоящий мужчина!

Я надел фланелевые брюки мышиного цвета на подтяжках с белыми слониками (слоники приносят счастье, а Алекс никогда не забывал ни о располо­жении звезд, ни о гороскопе) и узорчатые туфли «ллойдс», которые не хочется снимать даже перед сном, и закончил шедевр, воткнув в верхний карман пиджака белый платок, но не так, как делают это мекленбургские клерки, не на миллиметр–два вверх от кармана, а на полную катушку и небрежно, чтобы торчал он, как гордая белая роза!

Челюсть Николая я уже имел счастье лицезреть и в день моего приземления, когда он ошеломил мир своим внезапным приездом в аэропорт, и на работе, и на конспиратив­ной квартире, куда я приволок ценные заказы: золотые запонки с изображением Нефер­тити и еще кое–что (заграничные подарки, стыдливо именуемые сувенирами, давно вошли в плоть и кровь Мекленбурга, их уже не просили, а требовали).

Особенно в ходу были рыболовные снасти, и мне пришлось специально наладить бизнес с владельцем магазина рыболовецких принадлежностей — ведь спрос на все эти крючки и блесны не имел границ: все бонзы Мекленбурга охотились и ловили, особенно любили половить, подпить, к вечеру загрузить всех чад и домочадцев очисткой рыбы и снова хряпнуть перед здоровым сном.