Ничего, кроме нас - Дуглас Кеннеди
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Ты не против, если я на половину этой суммы куплю себе подержанный велосипед? На Мэйн-стрит есть один магазин, где цены вроде неплохие. А если я увижу еще и мужской байк тоже примерно долларов за двадцать пять…
— Сунь продавцу пару баксов, чтобы он его отложил, и мы заберем его, как только я вернусь. Велики — отличная идея. И спасибо тебе, что поработала и привела наш дом в порядок. Я твой должник.
— Ты мне ничего не должен.
В тот же день, ближе к вечеру, я села на только что купленный велосипед (примерно 1967 года, но в хорошем рабочем состоянии и перекрашенный в зеленый цвет какого-то странного оттенка) и проехала несколько миль до Мер-Пойнт — маленькой бухты с лодочным причалом и живописной панорамой побережья штата Мэн. Я снова и снова вспоминала свой ответ Бобу: «Ты ничего мне не должен». С моей стороны это признание, что он мне ничего не должен, означало чуть ли не объяснение в любви. Дома у нас отношения строились по принципу деловой сделки. Мне всегда напоминали о том, что я в долгу у родителей, и о том, как мы, их дети, испортили им жизнь своим появлением. Но с Бобом все было иначе, у меня даже мысли не возникало такой: ты должен сделать это для меня, потому что я что-то делаю для тебя. Легкость, непринужденность, установившаяся между нами, была редкостью — я это чувствовала. Оба мы были почти детьми, оба пытались найти свой путь в мире и доверяли друг другу настолько, что могли признаться, что оба боимся вступления во взрослую жизнь и всего, что этому сопутствует. Но мы встретились, нашли друг друга — и поняли, что вместе обрели уверенность и силу. Все это было для меня совершенно ново, и я не уставала удивляться, насколько другой, более счастливой была жизнь в этом изменившемся мире.
Боб вернулся через два дня, бледный, измученный. В обозримом будущем его мать собирались поместить в психиатрическую больницу. О миссис Лаффан его отец за пять дней упомянул только однажды, и, пока Боб был там, она тактично ни разу не появилась в их доме.
— Между нами говоря, отец, по-моему, не может поверить своему счастью. Он давным-давно хотел разойтись с мамой, но знал, что церковь никогда этого не допустит. Теперь у него появилась лазейка — что-то вроде карточки освобождения из тюрьмы в игре в «Монополию».
Боб восторгался чистотой и порядком в нашей квартире, без конца повторяя, что это чудесный контраст с бардаком в доме его отца. И от тараканов мы были наконец-то избавлены. На оставшиеся двадцать пять долларов купили велосипед и Бобу. В Мер-Пойнт, когда мы сидели и поедали сэндвичи, запивая взятым с собой баночным пивом «Гиннесс», Боб сунул руку в карман своей бейсбольной куртки (разумеется, «Ред Сокс»[51]) и протянул мне небольшую коробку. Внутри оказались винтажные часы 1940-х годов с Микки Маусом, которые, как рассказал мне Боб, он нашел в одном клевом магазине в Кембридже.
— Чувак, который мне их продал, клялся и божился, что недавно почистил механизм у какого-то местного часовщика, так что если не будешь в них плавать или принимать душ, а еще не забудешь заводить их каждый день, то стрелки будут крутиться.
В то время, когда все молодые и длинноволосые в очередной раз влюблялись в братьев Маркс, Богарта в «Касабланке» и в Даффи Дака, часы с Микки Маусом были невероятно крутым подарком. Ирония стала важнейшей и неотъемлемой частью нашего молодежного языка в эпоху, когда все остальное вокруг — война, политика Никсона, недоверие между родителями и детьми, кризис городов — было очень сложно.
Через два дня начались занятия. В кампусе было много разговоров о самоубийстве профессора Хэнкока и о том, как это на всех подействовало. Но так же горячо обсуждали и двух отчаянных репортеров «Вашингтон пост», обнаруживших, что администрация Никсона была каким-то образом замешана во взломе штаб-квартиры Демократической партии в Вашингтоне, происшедшем годом ранее. На выходных, вскоре после моего возвращения, я разговаривала с папой, который удивил меня утренним телефонным звонком из Чили. Он так и сыпал теориями заговора и предположениями относительно того, почему все взоры теперь были прикованы к Ловкачу Дику[52] и банде его политических аппаратчиков.
— Либеральная пресса уже много лет преследует этого парня. А если и был взлом, что в этом такого? Политика — грязное дело.
— Но у этого, как ты выражаешься, парня есть список врагов, — возражала я. — Его приспешники были замешаны в укрывательстве. Совершенно очевидно, что Никсон преступил закон.
— Подождите-ка минутку, юная леди, никто пока не обвинял нашего президента в каких-либо проступках.
— Еще обвинят. И, пожалуйста, не называй ты меня «юная леди». Мы все-таки живем уже не в эпоху Эйзенхауэра.
— Айк был великим человеком. Я ни единого слова дурного не скажу про Айка.
— Я не ругаю Айка, несмотря на то что он дважды выбирал Никсона своим вице-президентом. Он зато предостерегал нас насчет военно-промышленного комплекса.
— Он был пятизвездочным генералом, спасителем Европы, а не каким-то пацифистишкой.
— Не нужно быть пацифистом, чтобы увидеть, что военно-промышленный комплекс управляет в этой стране всем. И тот факт, что он об этом сказал, будучи незаурядным военным…
— Напомни мне в следующий раз, что не стоит обсуждать с тобой политику во время международного разговора по телефону.
— Ты первый начал.
— Ну да, точно. Как дела, малышка?
Я могла бы сказать правду — что еще не совсем отошла от шока после смерти Хэнкока. Но проще было не говорить ничего. Проще было ответить вопросом на вопрос:
— А как Адам?
— Лучше всех.
Почему-то мне показалось, что папин ответ прозвучал неискренне.
— Ты как-то неуверенно это сказал.
— Мальчик отлично справляется. — Фальшь в голосе отца послышалась еще явственнее.
— А как дела в Чили?
— Не могу тебе многого сказать — говорят, здесь все линии прослушиваются. Скажу только одно: ничто не вечно. Ничто!
Прошло три недели. В три часа утра в нашей квартире зазвонил телефон. Мы с Бобом проснулись. Если телефон звонит в три часа ночи, хорошего не
