Чужое оружие - Владимир Кашин

Коваль впервые увидел в глазах Савченко страх.

— Лагуту, или черт его знает, как он там по-настоящему, я боялся, — честно признался Савченко. — Связался с дьяволом на свою голову!.. Хотя это он меня по рукам и ногам связал. Думаете, тихий да божий был? Маскарад! Дьявол в людском обличье! Чужими руками жар загребал. Мне его молитвы ни к чему были — какой из меня святой?! Принудил белую робу натягивать и божьим ослом прикидываться. Попервах на деньги позарился. Дурак был! Мне и своих бы хватало… А потом запугал…

— Лагута знал о ваших махинациях со спиртом? — спросил Криворучко. На обрюзгшем лице Савченко Коваль увидел нечто похожее на улыбку.

— Вот тут я его обскакал. Хоть в этом верх взял, гражданин начальник. У него были свои дела, у меня — свои. — И спохватился. — Только какие там у меня особенные махинации? Мелочишка. Возьмешь иногда поллитра на заводе… И все дело…

— Вы уверены? — прищурившись, спросил Коваль.

— Точно. Думаете, монеты мои во всё вкладывались? Черта бы с два я держал на свои эту гусыню Федору! На деньги Лагуты и дом купил, и клоунские игрища по его указу устраивал, и книжечки всякие припрятывал. Когда запутал, угрожать стал, да так, что я даже боялся, как бы его психи молельщики не поколотили меня. Сам он им не очень показывался, все через меня командовал. Был для них вроде бога на земле. — У Савченко к горлу подкатил ком. — Зачем ему это нужно было, я сперва не думал, а когда смекать начал, волосы дыбом встали. Вот так и жил… Хуже, чем в колонии. Куда хуже!

— О чем же вы «смекать» начали?

Савченко замялся. На его лицо с маленькими хитрыми глазами набежала тень.

— А бог его знает… Всякое такое… Иногда покажется одно, потом — другое… Дел у Петра бывало много. То в Киев, то еще куда… У меня всегда бывал проездом, наскоро. Ночью приедет и ночью же уедет…

— Встречался Лагута с кем-нибудь у вас в доме? Со знакомыми или незнакомыми вам людьми?

— Несколько раз приезжал к нему один. Но меня всегда Петро удалял на это время. Считайте, что я того человека и не видел.

— Ну, ладно, — согласился Коваль. — По этому вопросу с вами займутся другие товарищи. Скажите: вы бывали в доме убитого, в Вербивке?

— И близко не показывался, будь он проклят вместе со своим домом!

— Выходит, смерть Лагуты пошла вам на пользу?

— Туда ему и дорога…

— Я вас правильно понял, что в Вербивке вы никогда не были?

— Вы мне чужое клеите! — упавшим голосом проговорил Савченко, и Коваль почувствовал, что растерянность его искренняя. — Мне тут и своего хватит! Вот так! — Он провел ребром ладони по шее.

— Это верно, — согласился Коваль. — Своего хватит.

Коваль взглянул на подполковника Криворучко, который нетерпеливо ждал, когда он закончит допрашивать Савченко.

— У меня больше нет вопросов, Иван Кондратьевич. Я сейчас к генералу. До отъезда еще увидимся…

Он кивнул Криворучко и вышел в коридор, направляясь по лестнице наверх…

VI

Высоченный, с загорелым лицом крестьянина, участковый инспектор Биляк следом за худенькой женщиной переступил порог кабинета Бреуса.

— Возле Лагутиной могилы застал… — объяснил он, кивнув в сторону женщины, и оттого, что сутулился, казалось, что он с особым пристрастием разглядывает ее. — Конечно, тут ничего такого нет, каждый имеет право… Но шел в Вербивку — стоит, иду через час назад — все на том же месте… Спросил, кто такая; говорит: дочка его… А фамилия другая… — Докладывая, инспектор смотрел то на Бреуса, то на подполковника, пытаясь по реакции начальства определить, правильно он поступил, приведя женщину, или нет.

Женщина с мрачным видом стояла посреди кабинета. Крепко сжатые сухие губы свидетельствовали о необщительности. Удлиненное лицо и продолговатые лисьи глаза действительно чем-то напоминали Лагуту, хотя Ковалю и не пришлось видеть его живым, только в морге и на небольшой паспортной фотографии.

Коваль жестом попросил женщину сесть.

— До сих пор о детях Лагуты мы ничего не знали, — словно оправдываясь, сказал капитан Бреус.

— Об этом никто не знал, — глухо проговорила женщина. — Мать, умирая, призналась мне и все о нем рассказала.

— Как ваша фамилия? Имя? — спросил Коваль.

— Пойда. Катерина.

— Фамилия девичья?

— Материна. Есть церковная запись. По ней и паспорт получала.

— Чем вы можете подтвердить, что Петро Лагута ваш отец?

— А ничем. — Она вздохнула. — На улице до сих пор байстрючкой называют. Меня это не трогает.

— На наследство претендуете? — спросил Бреус.

— Своя хата есть.

— Где и когда вы родились? — спросил Коваль.

— Под Богуславом, в Хохитве. В сорок первом…

— Там и записаны?

— Только попа того уже нет.

— А теперь где живете?

— В Корсунь-Шевченковском.

— Мать давно умерла?

— Шесть лет тому назад.

— Вы с Петром Лагутой часто виделись?

— Нет.

— В последний раз когда?

— Прошел уже год.

— В Вербивке?

— Сюда я никогда не приходила.

— Он приезжал к вам?

— Когда бывал в Корсуне, я пряталась… Но случалось, что находил.

— Так, так, — несколько иронически протянул Коваль, — не жил вместе с вами, не помогал, отказался, обидел мать… И вы за это его невзлюбили…

— Он не отказался, — резко ответила она. — Мать сама уехала от него в Корсунь. А меня он все же любил… Если вообще кого-то мог любить…

Катерина Пойда говорила просто и спокойно, удивительно ровным, усталым голосом.

— Почему же вы избегали его? — осторожно спросил Коваль.

Женщина тяжело вздохнула.

— Кровь на его руках. — Она сделала паузу. Возможно, ей было нелегко продолжать. Но вдруг быстро сказала: — Он вместе с немцами убивал детей, которые закопаны в яру возле Днепра… — И словно сбросила с себя камень, который долгие годы несла на плечах.

В кабинете стало так тихо, что, казалось, зазвенел, задребезжал душный воздух. Участковый Биляк крякнул и стал вытирать большим носовым платком пот с лица.

— Это там, где стоит памятник жертвам фашизма, по дороге на Днепр? — спросил Бреус.

— Там только расстрелянным, а детей не стреляли… Их отравили.

— Каких детей? — негромко осведомился Коваль.

— Из больницы…

— Чего же вы до сих пор молчали?! — взорвался возмущенный Бреус. — И цветы, значит, ему на могилу!..

— Цветов я не приносила, — развела руками женщина. — И не в этом дело… Правосудие свершилось, и счеты сведены. У меня осталась только отцовская могила…

У капитана Бреуса вдруг мелькнула неожиданная догадка о следах женских туфель на лесной дороге неподалеку от усадьбы Лагуты. Уж не она ли, эта не по годам увядшая женщина, явилась орудием правосудия?!

— Он и меня тогда отравил, не только чужих детей. И отрава эта навсегда останется во мне, — тихо добавила Катерина Пойда.

Догадка все сильнее захватывала Бреуса. Капитан пристально присматривался к разношенным туфлям женщины.

— Какой у вас размер обуви?

«Вот сейчас, — думал он, — я, кажется, сделаю открытие, которое хотя и перечеркнет всю предыдущую работу, но выведет наконец розыск на верную дорогу».

— Тридцать седьмой?! — уверенно подсказал Бреус.

— Нет, — возразила женщина. — Тридцать шестой… Даже тридцать шесть с половиной.

Бреусу стало жарко. Глянув на Коваля, он расстегнул под галстуком верхнюю пуговицу рубашки.

— А где вы были восьмого вечером?

— Дома.

— Кто может подтвердить?

— Наверное, соседи.

«Значит, тридцать шесть с половиной. Почти тридцать семь», — крутилась в голове капитана навязчивая мысль.

— Расскажите о вашем отце. Все, что знаете, — попросил Коваль.

— Знаю очень мало… Пока жила мать, он встречался с ней, совал ей деньги. Она терпела; думаю, боялась его. У меня он тоже вызывал страх. Хотя и называл дочкой, но я считала его чужим дядей. И только при смерти мать сказала, что он мой отец. Когда я выложила ему, что знаю о его прошлом преступлении, он плакал и клялся, что его заставили и что теперь он замаливает грехи, помогает сиротам и инвалидам. Поверил в бога и взывает людей к вере, потому что это единственный способ заслужить прощение греха…

— У бога, — пробурчал Бреус, — а у людей?

— Обещал пойти с повинной и покаяться перед властью, если я потребую. Убеждал, что живет на свете только ради меня, ибо я — его кровинка и след на земле. Твердил, что служил немцам из-за страха, чтобы я не осталась сиротой… Я не могла простить. Сказала, что у меня жизнь все равно погублена, что я проклинаю и его, и свою кровь и не хочу никогда его видеть… Но выдать властям и послать отца на смерть своими руками тоже не могла. А теперь?.. Ну что теперь… Судите, воля ваша… — Последние слова она произнесла, обращаясь к одному Бреусу.