В башне из лобной кости - Ольга Кучкина

Серебряная молния, повторившая очертаниями черный рисунок голых деревьев, внезапно бесшумно пересекла небо, с задержкой на долгие секунды раскатился гром. Откуда вечной поздней осенью гром и молния не по сезону? Дождь припустил. Виды через стекло сделались не заплаканными, а зареванными. Потоки природных слез возросли с интенсивностью неимоверной — впору включиться в этот процесс всемерного и всемирного оплакивания. Чего? Всего. Что придется оставить и удалиться туда, куда до нас удалились знакомцы и незнакомцы, численностью в миллиарды. Что по сравнению с этим кипучая суета, цели и задачи которой раздуты неимоверно, как бывает раздута какая-нибудь водянка, убивающая человека. Вода и водянка. Корень тот же, а одно — жизнь, другое — смерть.

И в эту самую секунду я поняла, что это конец.

Конец моего романа с Окоемовым.

Я заканчиваю. Я отказываюсь продолжать.

Я оставляю себе прекрасное не знаю, пространство вариантов, множественность путей, океан возможностей, когда за не знаю открывается бесконечность, лежачая восьмерка, кольцо Мёбиуса, где таинственные плоскости переходят из одной в другую без пореза и без шва и где смерть кончается жизнью, а не наоборот, как бы ни настаивали те, кто знает.

Я прощаю.

Я прощаю всем, кому должна.

Мои неточности и сбивчивости, оговорки и проговорки сбивают с мысли, до сих пор сбивают, словно мне шестнадцать и всё впереди.

Простите, если можете.

Я повторяла это и другое внутри себя, как заезженная пластинка, потому что все, как заезженная пластинка, повторялось в моем мозгу. Я знала одно, что больше не хочу жить чужой — не своей жизнью. То, что казалось важным, больше не кажется им, а важным оказывается совсем другое.

Афобазол. Лекарство от страха. Без возбуждения, потливости и сонливости.

В этот момент в сплошной пелене дождя на нас надвинулась громада трейлера без огней. Мгновение — и он раздавит нас.

Господи, помилосердствуй, успела шепнуть. А Ваня Оболадзе успел крикнуть держитесь и со всей силы крутануть руль. Додж и мы в нем совершили цирковой бросок в сторону, удержались на своих на четырех, боком задели бетонный столб, то ли афишный, то ли электрический, металл заскрежетал, и — покатили дальше. Ваня Оболадзе, невозмутимый, даже не вышел поглядеть повреждение. Я перекрестилась и заплакала.

Что вы плачете, спросил он, ведь все кончилось хорошо.

Так, постаралась я сотворить улыбку сквозь слезы.

Сдвинутая реальность глядела через стекло.

85

Замечательный Леонид Озорин убеждал меня, что писатель должен обладать двумя вещами: стилем и запасом соображений. Воображений, о да, воскликнула я, не расслышав. Не воображений, а соображений, поправил он.

Увы.

Обнаружилось, что никакой я не поборник правды, тем более, соображения, а поборник воображения.

Мое — не шло ни в какое сравнение с гениальным — Окоемова. Пока мог и хотел. В этом пока, ограниченном временем и возможностями — вся драма человеческая.

Когда то ли вымечтанная, то ли дарованная Лика возвратилась из Израиля, я свела ее с Опером. Между ними тотчас вспыхнул бурный роман, скрытый от глаз милой Тяпы. Санек прекратил писать талантливые романы для себя и уселся за талантливый сценарий для Лики, после чего их фильм получил отечественную ТЭФИ и рассчитывал на американский Оскар, с Оскаром, однако, не заладилось, и они разбежались так же стремительно, как сбежались, дав друг другу — ненадолго — священный дар счастья и наградив друг друга — надолго — проклятым даром несчастья, Тяпа приняла Санька обратно без упрека и укора, есть женщины. Толян заделал повреждения доджу так, что тот стал выглядеть как новенький. Русоголовый водитель Ваня Оболадзе, увидев своего коня, обошел вокруг, причмокивая губами от удовольствия, как будто целовал воздух, окружавший коня. Очередная окружавшая дама окучивала нашего Анатолия, демонстрируя выдающиеся черты: выдавались вперед глазные яблоки, выдавались обширные губы, выдавался нос. Кругами ходили вокруг фигуры, составлявшие фактуру, торжествовала фактура, обусловленная фигурами. Карусель жизни крутилась, сама по себе и подталкиваемая писаками, подобными мне. Митя предложил Антонине выйти за него замуж, хотя бы фиктивно, чтобы помочь женщине с детьми перебраться из своей провинции в наши центры, но Антонина отказалась. Толя, который не наш, но который тоже наш, родил в своей семье третьего ребенка. Мэрия помогла Василисе устроить музей-квартиру Окоемова, она ушла с работы, ездит с выставками мужа по миру, а на дому принимает экскурсии и отдельных посетителей. Каждый раз, когда мне хочется заглянуть туда, я останавливаюсь и беру себя в руки: не стоит, Оча, не стоит. Вышла пафосная биография Окоемова в исполнении молодого, но уже прославленного писателя Димы Окова и уже успела получить премию Русский Окер по прозе, я не читала, но подержала в руках, биография открывалась благодарностью за дружескую и финансовую поддержку Газпрому и лично Василисе Окоемовой. Про записки там не было ни звука. Из моего членства в «05» ничего не вышло, да, кажется, из клуба тоже. Дети мои приезжали и уезжали, до сих пор не известив мать, где они окончательно собираются жить и работать, здесь или там, но это отдельный полнокровный сюжет. Несколько подруг состарились настолько быстро, что я не успела заметить, как и когда это случилось. Езжу к ним раз в пару месяцев, чтоб успеть застать в живых и не казниться, если что. У меня был один друг, моложе них и моложе Сани Опера, а я не успела, и мне больно об этом думать. Муж мой наконец вернулся из Лондона, он все еще со мной и все еще терпит мои художества. Наш пес выдал при встрече с ним такой колотун радости, что я испугалась за собачью жизнь. А тот палевый песик пропал, и как мне ни хотелось не отпускать его с этих страниц в никуда, пришлось — я больше ни разу не встретила его и грущу по нему, словно он мне родня. Был ли хозяйский, или кто-то взял, или третий невеселый вариант — тогда опять mea сulpa.

Я связываю в пучок житейские события для упорядочения повествования.

А после с головой ныряю в свое, местное, родное: свет, бьющий в глаза и бьющий из глаз; огненное лезвие заката; янтарная пленка на рыбном супе, который сварила; батарея сдохла, звук иссяк; человекозвери или зверолюди дурнее собак, что бежали вчера днем большой стаей по Большой Никитской и дорогу перебегали учено, когда машин не было, что они думали о нас, то же, что мы о них, или другое; попытка сознанием охватить сознание может быть сравнима с попыткой собаки укусить себя за хвост; горячее тепло спящего мужа, которое чувствую животом; заехать за фотографиями с дня рожденья Опера; внезапное воспоминание, как запускали мамино сердце после ее клинической смерти; грязное стекло, не работает стеклоочиститель, оттого все красные огни, сфокусировавшись в зрачке, образуют длинные светящиеся алые ленты, красиво, но опасно, создает ложные картины для зрения; рюмка водки под соленый опенок, собранный этой осенью у нас на даче; доча, напиши мне по е-мейлу что-нибудь хорошее, а не плохое; почему опыт страдания на весах истории, любой истории, перевешивает опыт радости; у Таси вернисаж, купить зеленые розы, она любит; у Оси глиобластома в правой лобной доле и операция; печальный демон, дух изгнанья, летал над грешною землей; сбыча мечт; бессмертные Василий и Василиса Окоемовы; я не держу больше зла на Люсичку, потерявшего папу и, как донеслось, интимного друга, того, что укладывал ноги на стол; до мозга гостей, написалось, а хотелось, до мозга костей; магия жизни, любовной, кухонной, уличной, ночной, взрослой, огромной, будь.

Может быть, кто-то, кому повезет щедрее, чем мне, когда-нибудь откроет, как открывают неведомую землю, бесценные записки независимого соглядатая, за которыми, возможно, охотились все российские спецслужбы. Если они не погибли в огне. Не спецслужбы, а записки. Если, допустим, хитрая, любящая, все понимающая Василиса сховала их до поры до времени, лет на двадцать или на все пятьдесят, чтобы, пока опасно, они лежали молча и не высовывались, а высунулись бы, когда опасная пора пройдет, и тогда публика узнает, что на самом деле знал, видел, пережил, запомнил и надумал о себе и о нас с вами, за все про все, что с нами случилось, ее выдающийся муж, пройдя реально огонь и воды и медные трубы. Мне — не довелось.

Что-то изменилось в мире. Какая-то огромная и неуловимая, как бы желеообразная, но невидимая живая субстанция перекинулась. Насытилась ли она общечеловеческими неправедностями до предела и погибала или переходила в иное, лучезарное, качество, и мы внутри нее и вместе с ней, — Бог весть. Оставьте мертвым хоронить своих мертвых — простая истина, а как долго до нее добираться. Перекинуться — это ведь и умереть. Умереть, чтобы умереть или умереть, чтобы возродиться. Обречены мы, или нам светит надежда. Вопросы для малого круга моих людей и для цивилизации в целом. Мне, взрослой, навсегда адресована детская фраза Щелкунчика: что есть человек и во что он может превратиться?