Царская чаша. Книга I - Феликс Лиевский
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так рассуждал государь.
А царевичи радовались, ведь докучные учители их оставили, и батюшка был ласков с ними и сулил настоящие веселья, была бы погодка. Вот только собак даже по пути и иной живности не встречалось, и волки выли так далеко, что ничуть не страшно. Иван, охочий до лихих забав и проказ, и тем напоминавший очень государя в бытность, скучать начал было, ему и тут верхом не позволяли, а только с мамками в возке, но тут началось сбираться веселье по Николе-Зимнику, вечернее застолье… Детям и молоди боярской также раздавались шкуры звериные, и Иван взял себе волчью, добротную и с проседью, и велел клыки из дерева приладить большие… Девицы же и прилаживали, и вплетали в те шкуры цветастые ленточки и шнурки, и бубенцы. Ведь не взаправду, не для страха, а для сущности полноты мироздания они одеваются и наряжаются, славя всё то, что вокруг. А вот пока государь с царицею беседовал в её покоях, праздник затевался как бы сам собою.
Ходили ходатаи и гласили глашатаи, громкими слаженными голосами мимо всех изб и косогоров, что всех честных мирян нынче зовёт праздник, Никола Святой и лес густой, брага честная да стужа лесная, и угощение государево, мёд стоялый, славный… И костёр царский главный!
Все сходились, сбегались, сумерки теснили к общему огню и общему говору, и длинные столы сияли, пусты вначале, только льняными серыми дорожками покрытые… А костры пылали-разгорались, и бубны и барабаны раздавались, издали как бы, перекатистым эхом, отовсюду, из ниоткуда выходили скоморошьи морды с этими бубнами и барабанами, свирелями и сопелками, факелами малыми, и надрывали душу нарастанием предчувствий, и синели сумерки всё ярче… А костры пылали всё жарче, и к ним бочёночки подкатывались, да туесочки поднашивались.
А трудно замкнуть круг, если дорога столовая в лесной чаще теряется… Громче и ладнее барабаны, ярче огонь, и темнее ночь морозная, но не холодно никому. Все смотрят, слушают и ждут. Государь во главе, и вокруг него – сам мир весь… И лезвия секир, и лезвия взоров, и пламя огнёвок-лисиц на шапках, и в руках детей разношёрстные пушные хвосты и перья трепещутся, и пламя улыбок могучих его воинов, вкруг его с царицею стола. А перед ним – дорогой накатанной – стол богатый, как мост, до лесу самого синего мрачного ледяного расстеленный! А во всю дорогу его – пламя факелов, и улыбок и костров, и нарядов, толчеи людской и чаяний и жажды… И – сладкого страха!
А ну шагнёшь от всего жара в сторону, и мороз скуёт и оставит тебя в западне…
Громче и чаще барабаны, как сердце в беге, слитно дробно гудят бубны, и нет уже просвета, и голоса непрерывно поют духу о вечном и страстном, и все спешат вокруг…
Жалейки надсадные ещё последние лучи Ярилы провожают, бордовые сполохи, и самых нерадивых, точно оклики пастухов стадо своё, ближе сгоняют… Сюда, к поляне во лесу, к делу общему.
Уже ночь вокруг внизу сплетается, слетается, а народу прибавляется, как жизни приживается, и барабаны всё громче и яснее, и свирели, как в бою, ритмом единым идут и зовут всех. Выходите, смелые, выходите, сильные, Зиме биться, с Марой самой сразиться! Выходите, добрые, выходите и хворые, морозца хлебнути, смертушку отпугнути, жаждушки залити, волюшки изволити! Сегодня – веселье до упаду.
И грохнули тарели медные во всю мочь. И эхом долгим перекатным их разнесло, а всё чаще тоже били бубны и барабаны, и сердце всякое бы зашлось в бое беспрерывном и сладостном, танце битвы, и гибели, и жизни… И вышел Велес.
И разом стихло всё.
И вышел Велес, тёмен и страшен, в крылатой шубе синей ночи снежной, в бороде инеистой до колен, а за ним, над-вокруг помостом, что из лесу тянулся, костёр разгорался, медленно и тяжко, как во сне, как бы плыл он по реке, лентами ровного огня по берегам горящей.
Несёт Велес на плечах Ночь-Дочь и Сумеречь-Туман,
Морене-Зиме путь снежный правит,
из Нави людям во плоти является.
Тёмным и строгим близился, высок и велик, лика не разглядеть. Величава поступь летящая, синие крыла колышатся вокруг него.
А снежное поле – всё яснеет рыжими кострами-факелами.
Ступил Велес на помост белый, подошёл к краю круга людского, вблизь совсем,
и стал Светилом.
Полыхнула его мантия дивными Кувшинками Зимы, сверканием ледяным невиданным. На руке, на рукавице расшитой, сокол белый сидел, за загривок другою держал Велес бурого медведя, в рост его вставшего, а по сторонам опасной свитой верной выступили Волк и Лис. Бык, возвышаясь чёрными рогами, вышагивал за Велесом, словно оберегая. Волк нёс посох Велесов, Лис – чашу полную заветную. Миг висела ещё тишь, и грохнули все барабаны разом, и прокатился всеобщий крик протяжный: "Велес! Велес! Велес!!! Гой! Велесе!!!"
А девицы, давеча своими руками одеяние Велесово сотворившие, смотрели и не верили, и оно и не оно это чудо было, и от причастности тайне задыхалось и заходилось в них всё. И хоть почти все осведомлены были, что старика-Велеса юный кравчий исполнять будет, но от увиденного всего об этом вовсе не думалось больше. Было священнодейство, и все теперь, кто тут был, в нём замешаны и заверчены оказались, и ждали таинства с детской страстью… Голоса подручных Велеса, богатые и раскатистые, проговаривали положенное, ведя от имени его повествование вновь повторяющейся вечной легенды, и под дружные крики первого приветствия Велес отпустил сокола, очертившего плавный круг над собранием и усевшегося на руку своего сокольника, неподалёку ото всех бывшего, возле кресла царского… Передавая Велесу посох и чашу, Волк и Лис вещали, перекрывая мерными глубокими голосами гомон нетерпеливого соучастия всех всему:
– Во шубе сивой лохматой, как в ночи звёздной серебряной, во шапке красной золотой – приходит Велес-Мороз о сию пору к людям! В деснице Его – посох Волховской, исполненный зимней силой, ледяной. Во шуйце Его – Чарка Серебряна, с Яр-Буйным Хмелем.
– Чарка та благодатна, яко Лоно Самой Великой Матери Макоши – супруги Вещего Бога. А в ней, яко Солнце красное в ледяном Марином терему, сам Ярило Веселич, Яр-Буйный
