Последние капли вина - Мэри Рено

И тут я увидел, как начал подниматься Сострат. Неся на спине тяжесть сильного мужа, полузадушенный, этот бык все же поднялся на колени. Я слышал кровожадные крики людей, которых не видел.

– Отпусти, Лисий! - заорал я. - Отпусти!

Но, думаю, силы у него были на исходе, и он знал: или сейчас, или никогда. Он сцепил зубы и попытался еще сильнее сдавить бычью шею Сострата. А Сострат выпрямился - и грохнулся назад, обрушившись на него, словно дерево. Наступила абсолютная тишина, а потом снова завопили кровожадные голоса.

Сначала я не видел Лисия - только руку от локтя и кисть. Она лежала на земле ладонью кверху; потом я заметил, как пальцы ощупью ищут опору. Сострат перевернулся. Впервые я заметил на его широком лице маленькие глазки; но это не были глаза разъяренного вепря, нет, это были холодные глаза ростовщика. Лисий начал приподниматься, опираясь на руку. Я ожидал, что он поднимет руку, делая знак судье. Может быть, он был слишком охвачен гневом, чтобы сдаться, но, я думаю, он просто не видел ничего вокруг и не понимал, где находится. Как бы то ни было, Сострат снова швырнул его, да так, что было слышно, как ударилась голова о землю. Даже после этого, мне кажется, я видел, как он шевелится; но судья бросил на землю свой двурогий жезл и остановил схватку.

Я вскочил на ноги. Платон держал меня за руку, говоря что-то; я оттолкнул его и полез через толпу, а люди, на которых я наступал, кричали и ругались. Я влетел в раздевальню, когда его пронесли в маленькую комнатку, где был матрас на полу, а из отверстия, оформленного, как львиная пасть, стекала струйка воды. Снаружи начался следующий бой - я слышал приветственные крики.

Тамошний старший спросил у меня:

– Ты его друг?

– Да, - сказал я. - Он умер?

Я не замечал в нем ни дыхания, ни других признаков жизни.

– Нет. Он оглушен и, полагаю, у него сломано несколько ребер. Но он может умереть. Его отец здесь?

– Мы афиняне, - ответил я. - Ты лекарь? Скажи мне, что надо делать.

– Ничего. Только постарайся удержать его на месте, если он очнется, ничего не соображая. Дай ему воды, когда попросит, но только не вина. Затем он поднял глаза от Лисия и словно впервые увидел меня. - Он отлично бился, но я не понимаю, что заставило его выступать в панкратионе при таком весе.

После чего вышел наружу смотреть следующую пару, а мы остались одни.

Он дышал, но очень медленно и так слабо, что я едва слышал. Одна сторона лица у него превратилась в сплошной синяк; из носу сочилась кровь, была рассечена кожа под волосами. И лоб над бровью тоже был рассечен; я видел, что этот шрам останется у него навсегда. Я откинул старое одеяло, которым они его накрыли. Тело было страшно избито и выпачкано, я не мог разглядеть, что там сломано. Я взял полотенце, висевшее на стене, и смыл с Лисия черную кровь, масло и пыль, где смог достать, - переворачивать его я побоялся. Я говорил с ним, звал по имени, но он не шевелился. Только потом я понял, что не следовало обмывать его, потому что вода из источника была холодная, а стены вокруг - каменные; скоро тело его у меня под руками стало холодным, как мрамор, а губы посинели. Я испугался, что он умрет у меня на глазах. В углу лежала чья-то одежда. Я укрыл Лисия ею, но он все равно оставался холодным, тогда я добавил свой гиматий, сам забрался под него и лег рядом с ним.

Я обнимал его, пытаясь передать от себя хоть каплю жизни, сам замерзал от страха и думал о долгих дозорных поездках в составе Стражи по зимним горам, когда даже волки в своих пещерах жались друг к другу, чтобы согреться, а он ложился один. "Ты придавал мне отваги в битве, - думал я. Когда меня сбросили с лошади, ты спас меня и сам получил рану. После стольких трудов кто не ждал бы от жизни меда из камня? Но ты принес его в жертву небесам, а тебе осталась только кровь да соленое море. Что же такое справедливость, если даже боги несправедливы? Они отобрали у тебя венок и возложили на зверя".

Я коснулся его губ - они были по-прежнему холодны; он не открывал глаз, не шевелился, не говорил. Я сказал в душе: "Слишком поздно я здесь, под одним плащом с тобой - а ведь по собственной воле я тебе ни в чем не отказал бы. Время, смерть и изменения ничего не прощают, а любовь, утраченная в дни юности, никогда не вернется вновь".

Кто-то пробирался в комнату, и я встал. Свет в дверном проеме померк весь его заслонила собой громадная туша.

– Как он? - спросил Сострат.

Странно было слышать от него человеческую речь, а не хрюканье вепря. Но я порадовался, увидев на нем отметины, оставленные Лисием.

– Жив, - сказал я.

Сострат приблизился, посмотрел, а потом вышел. Я снова лег возле Лисия. Горе разъедало мне душу. Я вспомнил его статую в школе, сделанную, когда я еще не знал его, и подумал, как с мальчишеского возраста он бегал и прыгал, метал диск и дротик, плавал и боролся, ездил верхом на учениях; как я сам упорно трудился, размахивая киркой и поднимая тяжести, чтобы привести свои плечи в соответствие ногам; как юный Платон бегал в доспехах; как все мы в гимнасии совершали жертвоприношения Аполлону, властителю меры и гармонии. А этот муж продал изящество и ловкость, меру и честь воина на поле битвы, не думая вовсе о том, чтобы быть прекрасным в глазах богов, а заботясь об одном лишь - как получить венок.

Бой снаружи окончился. Толпа болтала, кто-то играл на двойной флейте. Лисий шевельнулся и застонал. Сейчас он стал чуть теплее на ощупь. Вскорости он попытался сесть и его стошнило. Когда я закончил убирать за ним, снова пришел лекарь. Он ущипнул Лисия за руку и, увидев, что тот немного дернулся, проговорил:

– Хорошо. Но держи его в покое, потому что люди, которые были оглушены, иногда умирают, если слишком скоро начинают напрягать силы.

Когда он ушел, Лисий начал метаться и говорить что-то бессвязное. Ему казалось, что он лежит на поле битвы с копьем в боку, и он приказывал мне не трогать его, а привести Алексия, который копье вытащит. Я сходил с ума, вспоминая слова лекаря. Пока я пытался уложить его обратно, снова пришел Сострат и снова спросил, как он. Я ответил кратко, но такая забота немного изменила мое мнение об этом человеке к лучшему.

Вскоре после этого снаружи снова поднялись крики - начался последний бой. И, кажется, окончился, едва успев начаться. Я подумал, что Сострат, наверное, покончил со своим противником одним ударом; но на самом деле человек этот, видевший, как унесли Лисия, почти сразу лег и сдал схватку. Я слышал, как глашатай объявил победителя. Приветственные крики звучали лишь наполовину искренне - не было ни красивого поединка, ни крови, так что никто не получил удовольствия.

Зрители разошлись; в раздевалке за дверью болтали и смеялись люди. Скоро пришел незнакомый мне человек - забрать одежду, которой я укрыл Лисия. Становилось прохладнее, но я не решался оставить его и поискать какое-то одеяло, только надеялся, что кто-нибудь зайдет сюда. Наконец послышались приближающиеся голоса; в дверях остановился Сострат, разговаривая с кем-то через плечо. Украшенный лентами, он походил на быка, предназначенного в жертву. Когда он умолк, я услышал, как человек, приходивший за своей одеждой, говорит:

– Да ну, успокойся, Сострат; я только что заходил туда и слышал, как он разговаривает. До конца Игр он продержится, а дальше значения не имеет.

Я совсем забыл, что везде, кроме Спарты, победителя лишают венка, если он убил противника в панкратионе [88].

Я сидел, глядя на Лисия; потом услышал кого-то у себя за спиной. Это Сострат в конце концов вошел в комнату. Он внимательно посмотрел в лицо Лисию, потом в третий раз спросил, как он. Я не настолько доверял себе, чтобы раскрыть рот. Тогда он начал разглядывать меня - и вдруг напустил на себя изящные манеры, которые ему шли, как свинье - венок из фиалок.

– Почему ты так подавлен, прекрасный юноша? Играми правит случай. Неужели ты проведешь час своего торжества, сидя здесь с печальным лицом, словно в тюрьме? Выйди, познакомься с другими победителями. Пора нам с тобой узнать друг друга лучше.

Есть определенный жест отказа, который все знают, но люди благородные не используют. Однако мне хотелось быть предельно понятным.

– Ты получил свой венок, - сказал я ему. - Иди и поиграйся с ним.

Когда он выходил, я услышал голос Лисия: "Алексий!" Он как будто сердился на меня. Не знаю, много ли он понял. Я наклонился к нему и сказал:

– Я здесь. Что ты хочешь?

Но его глаза снова потускнели. Он выглядел очень усталым. Надвигался вечерний холод, а я боялся, что если пойду искать, чем укрыть его, он попытается встать. Скоро совсем стемнеет. Слезы подступали к горлу, как тошнота; но я не решался заплакать - он бы услышал.

К этому времени раздевальня опустела, и потому раздавшиеся в ней шаги прозвучали гулко. Это был юный Платон - вошел и остановился, глядя вниз. Пока мы с ним смотрели бой, он был в своих лентах, но сейчас они исчезли. Я спросил: