Дыхание камня: Мир фильмов Андрея Звягинцева - Коллектив авторов

Заявление Веры достигает цели, буквально взрывая равновесие жизни Алекса. Его эго смертельно уязвлено. Его мир раскалывается. Алексом владеет смятение. В кадре – сумерки, переходящие в темноту ночи, и одинокое пятно белой рубахи Алекса, мечущегося между пустынными холмами и графикой деревьев сумеречного сада.

Этому поворотному эпизоду предшествует другой, не менее значимый эпизод – сцена между Верой и ее малолетней дочерью. На ласковое обращение Веры “зайка” девочка строго напоминает, что ее зовут Евой. Позицию девочки оттеняет непропорциональная реакция матери, которая буквально не может сдержать слез.

Диалог приобретает сакральный смысл. Девочка “напоминает” матери не только о своей суверенной сущности, но и о той миссии, к которой призвана сама Вера. Персонажи обнаруживают особую “посвященность”, иную меру знания положения вещей.

Приезд гостей лишь внешне сдерживает ситуацию. Конфликт микшируется, и хотя его внешние признаки стерты, он прорастает “вглубь”.

На этом фоне происходит разговор Алекса и Марка. Короткие вопросы и лаконичное резюме Марка: “Что ты ни сделаешь, все будет правильно. Хочешь убить – убей, хочешь простить – прости. Только прими решение”.

Позиция Марка – оправдание любого выбора. Марк – это расчеты эго, поиск компромисса, это “машина” для оправдания любого поступка, направленного на поддержание стабильности, статуса эго. Основная формула “эго-расчетов” Марка: “Все будет правильно, только прими решение”.

Алекс и Вера – и неудачная попытка объяснения.

Структура диалога – параллельные ряды, непересекающиеся траектории реплик.

Попытка Веры что-то объяснить Алексу немедленно им подавляется. Алекс не желает что-либо слушать. Его интересует единственный вопрос – что Вера собирается делать?

На этот вопрос самим же Алексом уже заготовлен единственно приемлемый ответ – согласие Веры избавиться от “этого” ребенка. Эго Алекса подсказывает ему этот “спасительный” ход, который, как ему кажется, позволит восстановить статус-кво и дать забвение…

Фраза Веры о том, что она знает, каков Алекс, и каков его брат, и каким будет Кир, оказывается оборванной на полуслове. Для Алекса это шелуха вместо желаемого ответа. Для Веры – еще одна безуспешная попытка достучаться до Алекса словом. Еще одна слабая надежда, что, может быть, “минует ее чаша сия” и душа Алекса очнется, не требуя от Веры жертвы. “А что ты собираешься делать?” – вопросом на вопрос отвечает Вера.

И, как хлесткий удар, звучит выкрик Алекса: “Спать!”, но цель Веры – “разбудить” Алекса, вырвать его из-под власти смертоносного сна, оживить мертвый камень.

Вера загнана в угол. У Веры больше нет выбора.

Эпизод объяснения является точкой бифуркации, после которой события начинают развиваться исключительно в одном направлении.

События накатываются друг на друга, придавая друг другу ускорение и образуя ту особую графему жизни, которую начертала невидимая рука.

Когда наутро Алекс обращается к Вере с, казалось бы, простым предложением приготовить завтрак: “Приготовь завтрак, поедим вместе, будь им матерью, а я буду отцом”, – это звучит как приговор.

Выбор сделан. Все решено. Все остальное – дело времени.

То, что почти немедленно следует телефонный звонок с приглашением детей в гости, больше не кажется случайным стечением обстоятельств, но, напротив, является точным сценарным ходом, который неминуемо приведет к предрешенной развязке.

События предполагают друг друга и складываются в горизонте будущего результата.

Откровенно зловещим выглядит последнее объяснение Алекса и Веры, вернее, озвученное требование Алекса: “Давай избавимся и начнем все сначала, и все будет хорошо”.

Ответ Веры предельно лаконичен и оттого потрясает своей прозрачностью: “Делай, что задумал. Не могу больше ждать”.

Вера смиренно принимает приглашение на эшафот.

Прощальный план – Вера в красном платье. Она готова.

Веру мы больше не увидим. Она исчезает, чтобы потом на короткое время возникнуть в открывающемся Алексу пространстве – и затем вновь исчезнуть.

Чем стремительнее развиваются события, реализуя невидимый сценарий, тем отчетливей “прочитывается” в фильме особая энергетика тяжелых массивных дверей, жалюзи и ставней, каких-то входов и каких-то выходов. Все отчетливей проступает тема границ. Тема перехода.

События развиваются в строго определенном направлении, позволяя Алексу осуществить свое намерение. Бессистемные разбросанные элементы жизни, словно намагниченные, выстраиваются в определенные графемы, строго следуя неведомому сценарию.

В подтверждение этой мысли в кадре дважды возникает ключевая сцена собирания детьми пазла. Она образует параллель с наиболее темными моментами фильма, которые вынесены режиссером “за кадр” и даются отраженно, через восприятие Алекса. Мы не видим ни эпизода операции Веры, ни того, что с ней происходит далее. Мы следим за теми меняющимися состояниями, в которые погружается Алекс.

Режиссерски (как, впрочем, и актерски) все снимается очень точно. Эпизоды буквально прорастают в ночь. Темнота внешняя сливается с внутренними ощущениями, где плотность сумрака рождается из сомнений, колебаний, переживания ошибки, страха, обмана и пустоты.

Актерский аскетизм, где почти все происходит в молчании, в скупости жеста, в сокрытии, лишь однажды окажется взорванным, когда Алекс с криком упадет на пол. И это будет точкой высшей боли, почти смерти.

Но именно отсюда, из зловещей темноты внутреннего ада, начнется процесс “пробуждения” Алекса, выхода из состояния духовной комы.

Уходит Вера, и почти тут же уйдет и Марк. Ему останется сделать только одно – “похоронить Веру”. Как точно в фильме вдруг обозначится та невидимая связь, то нездешнее сходство между этими персонажами! “Гроб простой. Рубашка – что на ней. Никакого макияжа. Не трогать ее”, – эти инструкции, которые дает Марк ритуальным служащим, точнее всего свидетельствуют о посвященности Марка и о сущности этих персонажей.

Похоронив Веру, Марк уходит из жизни стремительно. “И это правильно”, потому что его работа завершена. И Марк, и Вера сделали то, зачем пришли. У каждого – своя задача. Теперь они оба уходят.

Завершается этап развития, завершается очередной цикл.

Все, что было, уходит, образуя болезненную пустоту, пробуждая невыносимую тоску и неведомую ранее нехватку. Это особое мрачное болевое переживание пустоты растягивается и расширяется, заполняя все пространство человеческой души.

Эти состояния раскрываются в фильме в эпизоде “умирающего”, уходящего в темноту Дома. Сначала доктор по просьбе Алекса затворяет окна изнутри, запирает двери и выходит наружу, чтобы закрыть громоздкие ставни. При этом камера остается внутри Дома, чтобы дать нам возможность ощутить эту уходящую жизнь, пустоту и всепоглощающую темноту.

Эти кадры полны суггестии. Откровенная дискурсивность камеры, одухотворяя жизнь Дома, “пишет” затухание этой жизни, закрывание, погружение, соотнося с процессами исследования себя, постижения пустоты и смерти внутри себя, прежде чем прольется свет духовного зрения.

Процесс духовного пробуждения открывается эпизодом спящего в машине Алекса. Экран наполняется звуком – шум начинающегося ливня и оглушительный гром пробуждают воспоминание о “Спасе” Рублева в фильме Тарковского.

Этот кульминационный, катартический эпизод пронизан пластической и звуковой “памятью” о мире Тарковского: и грозные удары грома, и шум очистительного ливня “Рублева”, крупный план лица спящего Алекса и дрожащий трепет напоенной зеленью листвы.

Камера открывает завороженному взгляду Оживший Источник, воды которого вновь устремляются вниз по склону, чтобы напоить собой и оживить все пространство до самого Дома и сам Дом.

Движение камеры над водой, “всматривание” в воду, откуда выступают, просвечивают предметы, коренья, пятна – разрозненные фрагменты прошлого, которые уносит поток…

Эпизод рождает образ “пробуждения”, “очищения” и “обновления”, знаменуя начало того самого процесса, который определял собой весь ход событий.

Характерно, насколько метафора пробуждения, ожившего источника переживается не как внешняя по отношению к персонажу “фигура”, а как внутренний процесс.

Та часть фильма, которая, на первый взгляд, может показаться “флешбэком” (эпизод суицида Веры), структурируется как реальность, открывающаяся Алексу “здесь и сейчас”.

События предстают в их истинном свете, проявляя связи и открывая смыслы, как заключительный фрагмент собираемого пазла, “деконструкция – реконструкция” жизни ради постижения смысла.

Это послание свыше запускает работу по осмыслению жизненного опыта как осознанию зла в себе. Без этой работы не осилить следующую ступень.