Французский орден особиста - Николай Николаевич Лузан
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
С первых дней войны на Самутина были возложены задачи по поиску среди советских военнопленных подходящих кандидатов в шпионы, диверсанты и террористы. После вербовки и короткой подготовки новоиспеченные агенты сотнями забрасывались со спецзаданиями в части и тылы Юго-Западного фронта. Однако результаты работы были низкими, и Гопф-Гойер распорядился вербовать агентов из числа офицеров и других лиц «с продвинутым культурным, социальным и образовательным потенциалом», попавших в плен.
Вот так в списке кандидатов на вербовку и оказался лейтенант Александр Колесник, выпускник 2-й Ленинградской артиллерийской школы. Внимание Самутина Колесник привлек тем, что не принадлежал к числу «зеленых скороспелок» – за его спиной было пять лет офицерской службы, а это почти всегда широкие связи, в том числе и в штабах. Самутина заинтересовала также учеба Колесника в Ленинграде. В дни, когда решалась участь Северной столицы большевиков, иметь там агента, хорошо знающего город, располагающего нужными контактами, образованного и внимательного, могло стать большой удачей. А происхождение Колесника из казаков, по которым жестоко прокатилось колесо массовых репрессий, создавало действительно перспективную основу для успешной вербовки.
– Ну так как, жить хочешь, лейтенант Колесник? – уже в третий раз спросил он.
– Господь жизнь каждому дал, ему и решать, – повел свою игру Рябов, опустив голову и бегло перекрестившись.
– Господь на небесах, а я на грешной земле, и решать сие, голубчик ты мой, именно мне.
– А здесь начальник лагеря решает, кому жить, а кому умирать.
Самутин, хмыкнув, заметил:
– Я, конечно, не Господь Бог и не знаю, прислушается ли Он ко мне, а вот начальник лагеря точно прислушается. Что скажешь, Колесник?
– А что я скажу? Кому ж помирать охота? – хитровато сощурив глаза, буркнул Рябов.
– Правильно! – оживился Самутин и сменил тему разговора: – Так ты, говоришь, артиллерист?
– Да, артиллерист, – кивнул Рябов.
– Что оканчивал?
– Вторую Ленинградскую артиллерийскую школу.
– Та, что в Санкт-Петербурге, значит?
– Да, ее.
– А карантин где проходил – на Голодаевском острове Петроградской стороны или в Дудергофе? – допытывался Самутин.
«Смотри-ка, все знает… Проверяет, гад!»
– Это раньше, до нас, там карантин проходили, а мы уже под Лугой, в летних лагерях.
– Ты гляди, все течет, все изменяется, – усмехнулся вербовщик. – Ну да ладно. Я только не понял, ты заканчивал школу или училище?
– Школу. Школой она называлась до марта тридцать шестого года, потом ее переименовали в училище. Мой выпуск был последним «школьным».
– Похоже, казачок, ты не врешь, все сходится, – заглянув в какие-то свои записи, задумчиво произнес Самутин.
Рябов перевел дыхание, и напрасно – «Гусь» не оставлял попыток поймать его на мелочах.
– Вас как артиллерийскому делу учили – по «Карманной книжке полевого артиллериста» Соколовского и Мелик-Каспарова? – забросил он очередной вопрос-крючок.
– И по ней тоже.
– Ну, тогда ты должен знать подполковника Соловьева. – Самутин так и впился взглядом в Рябова.
Иван взгляда не отвел, лишь пожал плечами – никакого подполковника Соловьева он не знал.
– А майора Ильина? В вашей школе он точно преподавал.
– Слышал о таком, но на нашем потоке его не было, – ушел от прямого ответа Рябов.
– Ладно, проверим, – не стал настаивать Самутин. – Назови, кого ты знаешь из преподавателей.
«Ага, вот ты куда клонишь… Нужны мои связи в Ленинграде», – догадался Рябов и уклончиво ответил:
– Так ведь сколько времени прошло. Старых преподавателей уже и нет наверняка. Кто на фронт ушел, а кто…
– Так уж и нет, – перебил его Самутин. – А ты постарайся, голубчик, вспомни!
– С голодухи так сразу не получится, подумать надо.
– Ну, подумай, подумай, только учти, как бы не загнуться, пока вспоминаешь. – В голосе Самутина прозвучала угроза.
– Допустим, вспомню, а что потом? – попытался прощупать Рябов.
– Больно ты прыткий, казачок, как я погляжу. Вот вспомнишь, тогда и узнаешь! Тогда мы и о твоем будущем поговорим, – отрезал Самутин. – А сейчас иди и думай, если жить хочешь.
Покидая кабинет, Рябов в душе проклинал «Гуся». Допрос не оставлял шансов вырваться из лагеря живым, никого не предав. «Гусь» вцепился в него мертвой хваткой. Стать гитлеровским агентом для Рябова было хуже смерти. В голове билась только одна мысль: «Надо бежать. Бежать как можно скорее! „Гусь“ от тебя не отступится, будет давить, а если ты не согласишься, он пустит тебя в расход».
Немного успокоившись, он вступил в диалог с самим собой:
«А если принять его предложение? Главное, вырваться из лагеря, а там…
Ну ты и наивный, Иван! Так тебе и дадут выкрутиться. Повяжут кровью, и что тогда?..
Нет! Никаких закулисных игр! Бежать, только бежать!..
Бежать одному или со Стецко? Орест – парень надежный, к тому же он из местных, с ним легче будет добираться до своих…»
Сомнениям был положен конец. Возвратившись в барак, Рябов с нетерпением ждал возвращения Стецко с работы, обдумывая планы побега. Остановился он на том, который уже не раз приходил в голову: рвануть из карьера во время обеденного перерыва. В этот час охрана ослабляла бдительность, так как обед был не только для заключенных.
С наступлением сумерек в воротах наконец появилась колонна пленных. После переклички на плацу все разошлись по баракам. Рябов подобрался к Стецко и, наклонившись к уху товарища, изложил план побега. Тот молча кивнул в ответ.
В ту последнюю, как надеялся Рябов, ночь в фашистской неволе он не спал – еще и еще раз обдумывал детали побега. Но мечтам не суждено было сбыться – Самутин был не лыком шил. По его распоряжению Рябова вместо работы в карьере назначили в «мертвецкую команду». Ему предстояло выносить из бараков тех, для кого ночи становились последними, раздевать донага, грузить тела в тачки и отвозить к силосным ямам. Это изматывало еще больше, чем махать киркой. В барак Рябов возвращался совершенно без сил, в душе была пустота, а на следующий день все повторялось. Рябов уже был на грани того, чтобы броситься на часового – своеобразный способ самоубийства, – но судьба
