Два брата - две судьбы - Сергей Михалков

— Ist gut![20] — отвечает Шварц, копаясь в каких-то бумагах. Он передает мне несколько листков. Это списки рабочих, которые вчера не явились на работу. Приказывает проверить, находятся ли они сегодня на своих местах. Если снова кто-нибудь отсутствует, следует немедленно послать полицая по их адресам и привести их к Шварцу. — Я разберусь, — говорит он. — Саботажникам и дезертирам место в лагерях, а не на свободе!

— Jawohl! Ihr Befehl wird ausgeführt![21] — отвечаю я. Шварц берется за телефонную трубку, я ухожу. В моем кабинете спиной ко мне сидит теперь машинистка, она что-то печатает.

— Доброе утро, Лора!

— Доброе утро!

Знакомлюсь со списками, читаю протоколы следствия по одному делу, связанному с «саботажем» — порчей станков, звоню на заводы…

С трудом досиживаю до конца рабочего дня.

Уходя с работы, вернее, оставляя ее навсегда, я кладу в ящик письменного стола серебряный портсигар, купленный на рынке, и бутылку французского коньяка, которую Шварц вручил мне в субботний день за мое «хорошее знание немецкого языка», со словами: «Вот мой подарок!» Пусть, обнаружив все это, он подольше сомневается в том, что я исчез навсегда…

Выхожу на улицу и мысленно взвешиваю все за и против. Мой арест, конечно, поставил бы под удар семью Люси, но есть и другая сторона дела. Что подумают немцы, если я исчезну? Возможно, допросят Люсю. Но что она может сказать? Ровным счетом ничего. Она и на самом деле ничего не знает о моей подпольной работе, и к тому же ей, как фольксдойч, немцы должны поверить. А Кривцов? Он тоже Люсю не предаст — это не в его интересах…

На окраине города, у реки, я пробрался к домику знакомого старика рыбака, где накануне оставил свой гражданский костюм.

Хозяин ждал меня у крыльца. Я быстро переоделся, запихнул немецкую форму в мешок и попросил зарыть ее поглубже.

— Сделаем! — спокойно сказал он. Передавая ему пакет, я сказал:

— А это — документы, имеющие интерес для советского командования. Когда вернется наша армия, передайте кому следует. Я вам доверяю. Здесь данные на отдельных лиц из здешней военной комендатуры, биржи труда и их прислужников. (Документы я подписал кличкой Сыч.)

— Передам. Как же не передать, сынок. Раз надо, так надо. — И ушел с моим пакетом, завернутым в немецкую газету, в сарай.

Потом мы беседовали у него в доме. Жил он один. Жена умерла. Двое сыновей на фронте.

С наступлением темноты я сел в лодку-плоскодонку (старик специально вытащил ее для меня со дна реки на берег), вставил уключины, попробовал весла…

Я решил перебраться на противоположную сторону Днепра и идти к Харькову, где-то там шли бои…

Только отчалил — ветер донес немецкую речь. Слышу смех. Замираю. Из-за тучки выглянула луна, она-то меня и подвела. Двое патрульных остановились на берегу.

— Komm her![22] — крикнул один.

Они подошли ближе. В руках тускло поблескивают черные автоматы. Делать нечего, причалил, молчу. Говорить по-немецки не решаюсь. Примут за еврея — расстреляют. Документы я уже уничтожил — и зря, ночной пропуск мне бы сейчас пригодился… Но на лодку надо иметь специальное разрешение, это мне известно. Сказать, что хотел ловить рыбу, — так у меня ни сети, пи удочки.

— Steig raus![23]

В мгновение я был вытолкнут из плоскодонки и обыскан. Так, не успев опомниться, я оказался не на противоположном днепровском берегу, а в концентрационном лагере.

Это был лагерь барачного типа на улице Чичерина, недалеко от тюрьмы. Окрылись ворота, меня провели в дежурное помещение и принялись допрашивать с переводчиком. Спрашивали по-немецки, я отвечал по-русски.

— Солдат?

— Нет.

— Кто ты?

— Ученик десятого класса.

— Где ты живешь?

— Сейчас нигде.

— Как — нигде?

— Приехал к бабушке в этот город в первую неделю войны, а она умерла. Ее дом разбомбили. Вот и скитаюсь.

— Откуда ты приехал?

— С Кавказа.

— Кавказ большой. Из какой области?

— Из Пятигорска.

— Где там жил?

— Февральская улица, дом 231, это в Новом Пятигорске, недалеко от ипподрома… И сад у нас там большой… и огород…

— Зубы нам здесь не заговаривай… «огород», — оскалился фельдфебель, начальник лагерного конвоя.

Полицай с лицом уголовника обыскивает меня и, стоя навытяжку перед немецким фельдфебелем, рапортует:

— Ни оружия, ни документов не обнаружено! Переводчик переводит.

Фельдфебель, посасывая трубку, с пренебрежением поглядывает на меня, и я вижу, что он мне не верит.

— Бродяжничал, а костюм-то новый, — насмешливо произносит он. — Ну ладно! — бросает он переводчику. — Давай его в третий блок. И переодеть. Завтра оформим.

Полицай отводит меня в каптерку. Надеваю тюремную полосатую форму и деревянные постолы.[24] Одежда моя отобрана. Голова обрита наголо. Обувь конфискована. Сапоги явно понравились: теперь их будет носить полицай.

В третьем блоке душно и грязно. Люди спят вповалку на двухъярусных деревянных нарах на соломе. У некоторых тоненькие одеяла. Подушек ни у кого. Блочный надзиратель не спит. Дежурит.

Мне отводят место, я забираюсь на пары, вытягиваюсь на соломе и стараюсь забыться.

Утром получаю жестяную кружку с эрзац-кофе без сахара и небольшой кусок заплесневелого черного хлеба. Хлеб делит дежурный по блоку, и обижаться на него не приходится. Мне досталось столько же, сколько и остальным.

Выхожу на построение, и вот уже в колонне заключенных шагаю по Днепропетровску на вокзал разгружать состав с продуктами. Никто об этом еще не знает, а я знаю — подслушал разговор немцев.

Женщины, дети, старики бросают нам — кто кусок хлеба, кто — картошку, кто — вареную брюкву, лук. Арестанты ловят. Конвоиры отгоняют жителей прикладами, что-то кричат, бранятся. Один из конвоиров, с автоматом на плече, по-детски оттопырив губы, играет на губной гармошке. Дробно и вразнобой стучат деревянные постолы заключенных: руп! руп! руп! руп! Шагаем в шеренгах по четыре человека. Я — в середине колонны, вторым с краю… Надо же так случиться: вижу в толпе Люсю. Стоит с портфелем, шла в школу. Она в сиреневом платье, с косынкой на голове. С тревогой вглядывается в колонну. Лицо бледное, осунувшееся. Наверное, всю ночь не сомкнула глаз, все меня ждала… А теперь не знает, что и подумать… Правда, я мог черкнуть записку, но решил не оставлять следов. И сейчас мог бы подать знак, но прохожу мимо, с опущенной головой. Так надо, для ее же безопасности…

Вот и вокзал. Нас выводят на платформу. Оцепление плотное, с овчарками. Длинный эшелон из шестидесятитонных пульмановских вагонов. Немецкий офицер приказывает: