Два брата - две судьбы - Сергей Михалков

— Лос! — гаркнул фашист.

Я попадаю в первую машину, вместе с детьми, женщинами и стариками. Нас привозят ко рву. Выгружаемся. И вот я стою около рва, длинного, широкого, сплошь заваленного трупами. Машины все прибывают. Справа и слева — танкетки с жерлами спаренных пулеметов. Рядом с ними — рота карателей, у каждого убийцы фашистская свастика на рукаве — это молодчики из зондеркоманд, гестаповцы, сотрудники службы безопасности…

Каратели не курят, стоят молча с автоматами наперевес. Расстояние от одной танкетки до другой — метров сто. Мы — в середине. Машины все прибывают. Обреченных уже человек восемьсот.

Как только прозвучала команда: «Feuer!»[27] — мои ноги подкосились, и я в полуобморочном состоянии упал почти на самый край обрыва. Крики, стоны, ругань, молитвы, душераздирающие вопли, стрельба из крупнокалиберных пулеметов, автоматные очереди — все слилось в один истошный смертельный вопль… На меня упало несколько трупов. После первой «свинцовой обработки» началась вторая. Сначала по груде простреленных тел двинулась рота карателей: они добивали живых. Потом с противоположной стороны двинулась новая волна убийц… И наступила тишина. Только изредка доносились приглушенные стоны и отдельные пистолетные выстрелы.

Меня спасло чудо. При первой «свинцовой обработке» вся толща тел не была пробита, а при второй — не было разгона пулям, в первой же жертве они застревали. Это и спасло мне жизнь. Меня даже не ранило.

Зазвучали команды, и каратели стали растаскивать трупы и бросать в ров. Очередь дошла до меня. Замираю, не дышу. Тащат за ноги, лицом по траве… Лечу вниз… Меня заваливают трупами, дышать все тяжелее, груз все прибавляется, сплющиваются ребра, легкие…

Шевелиться было крайне трудно, руки то упирались в чьи-то головы, то ощущали чью-то еще теплую липкую кровь.

Я был жив, один среди тысяч мертвых. И когда я понял это, то напряг последние силы, подпер руками грудь и попытался пролезть между мертвыми телами к краю обрыва — к земле, единственному, что здесь было живым, кроме меня. Но сил не хватало, и я потерял сознание…

Очнулся глубокой ночью. Сначала не мог понять: где я, что со мной. Потом ожила память, и первой мыслью было — поскорее выбраться наверх, наружу. Я не мог шевельнуть ни одним суставом. Но неистребимая жажда жизни все же заставила меня карабкаться навстречу спасительному воздуху…

Земля, моя живая, влажная, теплая мать-земля, была наконец под ладонями! С какой надеждой хватался я за цепкие корни кустарника, протискиваясь между мертвыми телами. И вот первый целебный глоток кислорода… В голове зашумело, загудело, кровь застучала в висках…

Я сел на краю обрыва, йоги были чужие, будто ватные. Передо мной зиял кировоградский ров смерти, прикрытый пеленой ночного тумана. Кружится снег…

Еле пришел в себя, отдышался. Луна озарила страшное зрелище… Вдали я заметил тень человека, видимо такого же «счастливца», как и я…

Быстро перебираюсь на противоположную сторону рва, хочу бежать, но не могу, падаю и ползу неведомо куда, как затравленный зверь, спасающийся от преследования…

Страх

Ночью в каком-то селе подхожу к дому. Весь в грязи и крови. Меня обмывают чьи-то заботливые руки, переодевают, кормят и укладывают в сарае на солому. Я тут же засыпаю…

В сарае у этой доброй украинской женщины я прожил несколько дней. Немного окреп. Отошел от пережитого, а потом простился с хозяйкой, поблагодарил ее и ушел. Снова шагаю в южном направлении…

Заночевал в одном из сел, спал в теплой хате, на чистой простыне, на соломенном матраце. И вдруг облава! Немцы оцепили село, прочесывали каждый дом, выгоняли подростков и стариков на улицу. Не успел я опомниться, как очутился в машине.

…Затемненный городок. Мелькают улицы… Приехали! Нас выгружают, проводят через ворота в барак.

Полутемно. Стонут раненые. Барак длинный и широкий. Чем-то он мне знаком. Где-то я его уже видел. Стараюсь вспомнить. Ах, как же! Это — александрийский лагерь! Здесь я уже побывал. Неужели снова в Александрии?! Надо проверить себя. Если это так, то я знаю — выйдешь во двор, слева в глубине — уборная, рядом — вышка, на ней часовой с пулеметом.

Выхожу, все так! Я был здесь в сентябре, а сейчас конец ноября. За три месяца где меня только не мотало! Даже подумать страшно…

Возвращаюсь в барак. Сажусь рядом с дверью, ведущей в караульное помещение, надо подслушать, что говорят немцы. Но узнать ничего не удалось. Прислонившись к стене, я заснул.

— Строиться! Всем выходить во двор! Команда заставила меня очнуться.

Светает. Выхожу из барака, становлюсь в строй. «Неужели меня здесь узнают? — смотрю внимательно на охранников. — Нет, мы все для них на одно лицо».

Молодой краснощекий украинец-переводчик (раньше я его не видел) ходит перед строем.

— Профессия?

— Каменщик, — отвечает чей-то голос.

— Профессия?

— Штукатур.

— Профессия?

— Плотник.

Переводчик что-то записывает на листке бумаги. Подходит ко мне:

— Профессия?

— Стекольщик, — буркаю наугад.

Так были отобраны пятьдесят человек. В эту рабочую бригаду попал и я. Под конвоем нас вывели на улицу. Снег растаял. Холодно. Вскоре колонна остановилась. Налево — кладбище. Направо — железные ворота. И снова я на огромном дворе бывшего артиллерийского училища (отсюда один раз я уже бежал). Теперь это территория немецкого госпиталя.

Почти ничего не изменилось с тех пор, как я здесь побывал. Правда, двор стал чище, снесен разбитый каменный дом, выстроены два деревянных сарая.

В этот день мы убирали двор, сгребали в кучи снег, расставляли в главном корпусе госпиталя кровати, таскали выструганные доски. Мне с одним пареньком поручили скоблить столы в столовой. Повар-немец снабдил нас скребками, тряпками и тазом с водой. Конвоир сначала следил за нами, потом вышел во двор курить. Воспользовавшись его уходом, мы присели на лавку отдохнуть. Не успели и словом перемолвиться, как послышался резкий визгливый голос:

— Встать!

Мы вскочили. Разъяренный офицер подскочил к нам и принялся отпускать оплеухи, потом накинулся на конвоира, нещадно браня его за то, что мы лодырничаем. Бледный как полотно конвоир, стоя навытяжку перед офицером, что-то бормотал в свое оправдание. Офицер снова ударил меня по лицу. Я чуть не вскрикнул от обиды и боли, сжал кулаки, но вовремя сдержался…

— Выдать им лопаты, пусть роют яму за кузницей, и там их расстрелять как собак! — гаркнул офицер и, похлопывая нервно по глянцевому голенищу сапога гибким стеком, быстро ушел.