Два брата - две судьбы - Сергей Михалков

Я отчетливо понял каждое слово.

И вот опять ведут на расстрел. Опять лопаты. Опять по бокам равнодушные конвоиры. Вот и кузница. Роем землю.

— Глубже! Глубже! — командуют фашисты. Мы уже по шею в яме. Пошел снег.

У ворот автоматчик, я его вижу, за воротами — второй.

Острая боль от пузырей на ладонях заставляет осознать безвыходность положения, полную безысходность. Куда будут стрелять? В голову или спину?.. И тут первый раз в жизни я почувствовал животный страх. Он овладел всем моим существом, руки перестали слушаться, окостенели суставы. Я отчетливо ощущал, как расширяются зрачки глаз. «Вот сейчас, вот сейчас… — единственная мысль сверлила мозг. — Сейчас эти комья навалятся на меня, я пока еще жив, но уже стою в своей могиле. Через несколько минут все будет кончено… Сейчас, сейчас грянет выстрел, и я ничего не почувствую… какой-то миг… Скорей бы!..» Страх смерти полностью парализовал мою волю. Холодный пот ручьями стекал с лица, туманил глаза, я ощущал его на груди, на спине, на ногах. Руки кровоточат, но боли я почему-то не чувствую…

И вдруг слышу:

— Вылезайте на обед! — Сказано по-немецки.

Я поднял голову и увидел глаза конвоира. От моего взгляда ему стало не по себе, и он отвернулся. Я едва выбрался из ямы. Есть ничего не мог — спазмы сдавливали горло, я не мог глотать, колотила нервная дрожь. Что случилось, почему нас вдруг помиловали, до сих пор понять не могу… После обеда мы снова работали — таскали доски. А в яме, вырытой нами, я видел потом кухонный мусор и отбросы.

С тех пор как увижу мусор — консервные банки, картофельные очистки, испытываю тошнотворное чувство беспомощности и обреченности.

Номер 19

Прошло три недели. Мы продолжали обслуживать госпиталь. Это и стало нашей постоянной работой. По вечерам в лагерь мы уже не возвращались. Спали в сарае в самом центре двора под замком. Конвой был также закреплен за госпиталем.

Начали прибывать первые раненые. Их снимали с машин, кого в баню, кого — в операционную, кого — в перевязочную, мертвых — в морг.

К этому времени началась регистрация. Как и многие из моих товарищей, я скрыл свою настоящую фамилию. Нам принесли деревянные планшетки с номерами. Я выбрал номер 19 — по числу своих лет. Нас подстригли под нулевку и выдали лагерное обмундирование.

Три раза в день нам полагался жидкий эрзац-кофе и немного хлеба. Разумеется, мы голодали, и каждый старался где-нибудь раздобыть съестного.

Каждая пара заключенных имела своего конвоира, который перед начальником конвоя отвечал за нас головой и поэтому следовал за нами неотступно — если одному требовалось отлучиться по нужде, шли все трое. Я, как и в первый раз, был назначен «бригадиром по питанию», но теперь в хлеборезке Катя уже не работала. Сейчас здесь работали другие девушки. Они нам тоже сочувствовали, и мы не раз находили в ящике под хлебными обрезками масло и мед. Все это мы честно делили между всеми. Заключенные работали по специальности: кто — сапожником, кто — портным, кто — плотником. На мою долю выпадали разные работы.

Многим заключенным тогда помогала и едой и одеждой красивая, застенчивая девушка из вольнонаемных Галя Рациборская.

От плотника из вольнонаемных, дяди Вани, я узнал, что Катя, работавшая раньше в хлеборезке, опасаясь угона в Германию, уехала в деревню и живет там у родственников. Так что за судьбу Кати можно было не тревожиться, а о ее подруге, которая работала с ней вместе в хлеборезке, плотник ничего не знал.

Немки-медсестры и врачи жили в отдельном трехэтажном доме рядом с нашей общей территорией. Вход в их дом охранялся часовым. Все немки носили специальную форму. На головах — белые накрахмаленные шапочки с красным крестом. Весьма словоохотливые с фашистами, к нам они относились с явным пренебрежением. Среди них все же была одна довольно симпатичная женщина. Высокая, полная, с очень добрым миловидным лицом. До войны она жила в Берлине с тремя детьми. Муж ее был хозяином пивного бара. Эти подробности я подслушал в столовой во время ее разговора с шеф-поваром. В госпитале она заведовала продовольственным складом. Когда она видела кого-либо из нас, то всегда почему-то улыбалась, приветливо кивала и иногда подбрасывала нам к мусорному ящику пачки махорки. Когда она отходила, ребята, улучив момент, отвлекали конвоира и подбирали это сокровище.

— Пропало оружие! Если пистолет не будет найден, несколько арестантов будут расстреляны!

Главный хирург госпиталя Отто Шрам стоял в дверях сарая с переводчиком. Хирург — маленького роста, юркий, с подергивающимся злым лицом и бегающими глазами, он производил омерзительное впечатление, но специалистом был первоклассным, блестяще делал сложнейшие операции. В данный момент этот деятель из службы милосердия почему-то взял на себя миссию судьи и карателя.

— Пистолет пропал у раненого немецкого полковника. Я повторяю, — дергаясь и гримасничая, кричал хирург. — Кто из вас похитил оружие? Даю вам сроку одну ночь! Найдите виновного и верните оружие! Чтобы утром оружие было возвращено!

Дверь сарая захлопнулась, и часовой повесил замок.

Мы были в недоумении. Кто из нас мог совершить такое? Всю ночь мы не спали, допытывались друг у друга, говорили о нелепости этого поступка. Доказывали, убеждали, просили признаться — но все было безрезультатно.

Наутро Отто Шрам в окружении конвоя стоял в дверях сарая.

— Оружие найдено?

— Нет, не найдено, — ответил дежурный по бараку.

— Три дня без еды и взаперти! Если на четвертый день оружие не будет найдено — расстрел!

Нас снова заперли на замок.

О чем мы только не передумали за эти три дня — виновного среди нас так и не оказалось. На четвертый день нас вывели во двор. Возле сарая стояла машина с фашистской эмблемой — череп и кости. Рядом с машиной — взвод карателей.

— Где оружие? — гаркнул главный хирург. Строй молчал.

— Я последний раз спрашиваю. Где оружие?

Строй молчал.

— Приказываю выйти из строя номеру первому, десятому, двадцатому, тридцатому, сороковому!

Пятеро шагнули вперед.

— Эти пять человек будут через час расстреляны. Среди вас есть вор, который похитил оружие! — брызгая слюной, кричал Отто Шрам.

Строй молчал.

— Увезти! — приказал он.

Каратели стали заталкивать пятерых наших товарищей в машину… Их расстреляли.

А на следующий день мы узнали, что пистолет был найден в сапоге того самого полковника. Он, видимо, случайно смахнул его с кровати или стула, ворочаясь в ночном бреду.