Тайной владеет пеон - Рафаэль Михайлов

— Что, что? — кричал в трубку молодой. — Выпу­стить не могу. Папа поторопился.

Старик с беспокойством прислушался к разговору и подошел к аппарату.

Наранхо бесшумными прыжками достиг окна, схва­тил первое, что попалось под руку — настольную лампу, ударил по стеклу и тотчас прыгнул вслед звенящим осколкам в сад. Он не слышал, что ему кричали. Добежал до забора, подтянулся на руках, обжегся о колючую проволоку и, раздирая руки и ноги, перева­лился на улицу. Завернул за угол и помчался куда-то вниз, не чувствуя боли, не замечая, что оставляет кро­вавый след, не зная, гонятся за ним или нет.

Улицы были темные. Где-то вдали маячил свет. «Пивная кружка», — пронеслась мысль. Люди стояли у дверей и провожали взглядами бегущего окровавлен­ного мальчика. За спиной его завыла сирена полицей­ской машины.

Вдруг Наранхо почувствовал сильное, ласковое при­косновение женской руки.

— Беги сюда! — услышал он.

Перед ним открылась дверь, и он упал на мягкую  подстилку, впервые  почувствовав острую, дергающую боль в ноге.

Он  не знал,  что женщины  соседних домов,  по молчаливому уговору, затерли следы крови; что, когда подъехала полицейская машина, в домах было темно, что в квартале, где жили мукомолы и пивовары, не нашлось предателя.

Он был без сознания. Колючая проволока помогла Барильясам.

А Карлос и Хосе продолжали поджидать в кабачке своего маленького приятеля.

— Больше ждать нечего, — хмуро сказал Чокано. — Мальчишка в западне. Если не побрезгуете лежанкой пивовара, — прошу.

Дворами он провел их к себе. Ощупью открыл одну дверь, вторую. Не зажигая света, подтолкнул к ска­мейке и предложил:

— Садитесь, сеньоры. Кроме нас, в комнате десять человек. Люди надежные, рабочие люди. Если желаете, поговорите в темноте, — и вам и нам спокойнее будет.

Карлос засмеялся: уловка пивовара ему понрави­лась.

— Что ж, поговорим. Давайте представимся друг другу хотя бы по профессии. Два десятка лет я выса­живал бананы для Ла Фрутера. Мой товарищ тоже пеон, бежал из зеленого ада.

— Пивовар, — раздалось в ответ.

— Дорожный рабочий.

— Пастух.

— Учитель.

— Гончар.

Карлос подвел итог:

— Хорошая компания, сеньоры. Сливки общества.

Люди рассмеялись. Разговор наладился сердечный и серьезный. Карлос рассказывал то, что знал сам, — о положении в стране. Сакапанцы рассказали о делах в своей провинции. Больше всего хотелось им узнать о том, почему американцы подобрали в президенты Кастильо Армаса.

— Удобный для них человек, — пояснил Карлос. — Самодовольный и тщеславный. Обучался у них же — на военных курсах в Канзасе. В пятидесятом году участвовал в мятеже против республики. Бежал от тюрьмы в Гондурас; жил за счет субсидий компании, получал на формирование армии интервентов полтора­ста тысяч долларов  ежемесячно;  обещал американскому послу прекратить действие аграрной реформы и начать поход против коммунизма. Ну, начало похода вы помните — наверно, в каждом городе есть свой Новено.

И опять засмеялись люди. Печальный это был смех.

— Многие мои друзья, — глухо оказал Карлос, — в тюрьмах, в концлагерях. А иных уже нет. Только что я потерял маленького товарища — он дорог мне, как сын. Если рабочие люди Сакапа помогут его оты­скать, — они сделают доброе дело.

— Он  сунулся к Барильясам, — пояснил Чокано.

— До сих пор за ними не водилось дурного, — ска­зали из дальнего угла. — Разве контрабанда...

— Сын у него гуляка.

— Зато второй парень серьезный. В университете учится.

Какое-то неясное ощущение тревоги возникло у Кар­лоса.

— Кто-нибудь знает его имя?

— Будто Адальберто.

Впитывающий в себя сотни имен, адресов, явок, Карлос сразу вспомнил, что Андрес называл ему имя Адальберто. Но пока решил промолчать.

Друзья Чокано обещали разыскать Наранхо, если он жив.

— А теперь поговорим о главном, — начал Кар­лос. — Сакапа славится своими карнавалами. Надо им такой карнавал закатить, чтобы они и нос сюда боя­лись сунуть.

Разговор затянулся далеко за полночь. На рассвете Карлоса разбудило легкое прикоснове­ние руки пивовара.

— Дорогой сеньор, — сказал он жалобно. — Не хочу тебя отпускать, да в квартале начался обыск. Перей­дешь к учителю.

— Не горюй, Чокано. Я еще не раз отведаю твое пиво.

— А парня нашли, — спохватился пивовар. — К хо­рошим людям попал. Только отлежаться придется. Рва­ные раны.

Хосе вскрикнул.

— Вылечим, — твердо сказал пивовар. — И Барильясов вылечим. Навеки зарекутся.

В квартире учителя Карлоса встретил Андрес.

— Сеньор Молина, — сказал он. — Я все уже знаю. Много наделал ошибок. Виноват перед партией. Что де­лать дальше?

— Работать, Андрес. С меньшим числом ошибок, но работать.

Три человека покидают Сакапа.

Наранхо мечется на подстилке в забытьи. «Коман­данте! — кричит он. — Не ходи туда!»

Туда не пойдешь, — дом Барильясов охвачен пла­менем.

Сакапанцы готовятся к карнавалу. Три человека едут в столицу. Карнавал пройдет по всей стране.

ЧАСТЬ  ВТОРАЯ

ГВАТЕМАЛА ВЫХОДИТ ИЗ ПОДПОЛЬЯ

18. МОЛОЧНЫЕ РЕКИ СЕНЬОРА ПРЕЗИДЕНТА

— Августовские дожди льются не иначе, как из кро­вавых туч, — говорили жители гватемальской столицы.

Действительно, август 1954 года выдался кровавым. Кастильо Армас не успел вылезти из женского платья, в котором он подписывал соглашение с армией, и пере­бежать из ванной комнаты министра связи обратно в президентский дворец, как сразу же перечеркнул свою подпись. Американский посол обещал моральную поддержку, оружие, и Армаса понесло:

5—6 августа правящая хунта начинает аресты сре­ди руководителей восстания. Двенадцать офицеров, во­преки заверениям президента, предстают перед воен­ным трибуналом.

7 августа армасовские банды, которые должны были быть распущены, и подразделения гвардии — второй воо­руженной силы страны — окружают военно-воздушную базу «Ла Аврора», где появляются листовки с призывом проучить «лгуна в президентском кресле».

8 августа Кастильо Армас открывает в столице вто­рую серию облав на «красных». В тюрьмы заключа­ются служащие демократических учреждений, создан­ных при Арбенсе, прогрессивные журналисты, учи­теля, владельцы кинотеатров, разрешавшие у себя де­монстрацию советских, чешских, даже мексиканских фильмов.

10 августа хунта, упразднившая конституцию и разо­гнавшая парламент, выпускает свой «политический ста­тут». Хунта заявляет, что, «пользуясь свободно выра­женным желанием народа», присваивает «исключи­тельно себе» всю законодательную и исполнительную власть и заявляет, что в государственных учреждениях не могут работать служащие, заподозренные в сим­патиях к коммунистической идеологии. «Публикуй­те и исполняйте!» — заканчивалось послание, и по стране летят черные списки: сотни чиновников, почто­вых работников, учителей, врачей выбрасываются на улицу.

11 августа Армас объявляет о роспуске четырех политических партий и пяти профсоюзов. Первыми разгоняются профсоюзы учителей и железнодорож­ников.

16 августа за решетку отправлена большая группа курсантов военных училищ, замешанных в восстании.

22 августа становится известно, что 120 кофейных участков и 107 ферм, полученных крестьянами соглас­но реформе в центральной кофейной зоне, изъято армасовцами обратно в пользу крупных землевладельцев и частных компаний, причем оказавшие сопротивление избиты и арестованы.

31 августа семнадцать сторонников прежнего ре­жима, в том числе филателист — собиратель марок — и поэт высылаются в концлагерь «Колония Петен».

Хунта готовит декрет о запрещении под страхом казни любой организации, хотя бы отдаленно связан­ной с компартией. Хунта подписывает военное согла­шение с США, и удивленные гватемальцы узнают, что их маленькая армия по существу становится еще одним батальоном северной державы, а их плодородная зем­ля — заурядным полигоном.

Декрет за декретом вылетают из президентского дворца...

Все это походило бы на бред сумасшедшего, если бы не затрагивало тысяч жизней и судеб. Столица плачет и смеется. «Молочные реки сеньора Армаса почему-то красные», — острота, пущенная в одном из кафе, облетает весь город. Полиция ищет остряка, но среди трехсот тысяч жителей трудно найти того, кто засмеялся первым. Притом из кафе, что напротив, летит новая шутка, и довольно злая: «Фуражка и любовь к гватемальцам у сеньора Армаса всегда набекрень». Фат со скошенной тульей фуражки подкушен крепко. Гвате­мальцы продолжают издеваться, фат — свирепствовать.

Американский посол с иронией спросил, много ли молодых гватемальцев готово отдать жизнь за своего президента. И, когда подвернулся удобный случай, страницы нескольких газет обошел снимок юного Орральде, который из преданности к президенту стрелял в заговорщиков. Хусто был заснят рядом с Армасом, только не он смотрел на президента, а президент пожи­рал его глазами в поисках ответного проявления пре­данности.