Судьбы и фурии - Лорен Грофф

ЛОТТО СТОЯЛ У ОКНА и не мог пошевелиться.

У него за спиной раздался шорох. Что-то прокралось по комнате. Оно было здесь, неуловимое, но совершенно очевидное. Лотто не двигался. Он почувствовал, как чье-то лицо приникло к его затылку, ощутил его холодное дыхание. Оно как будто было там всегда, но в конце концов отстранилось.

– Кто здесь? – позвал Лотто, но ответа не последовало.

Он рывком распахнул стеклянную дверь, и дом заполнился ледяным ветром. Звук повторился. Лотто вышел на балкон и, опираясь на ограждение, потянулся навстречу потоку воздуха. Лотто взглянул вверх и внезапно понял, почему мир сегодня кажется ему таким странным. Небо кипело чернилами. Дизайнеры всего мира перерезали бы друг друга, чтобы заполучить перчатки такого цвета. Если вы выйдете на сцену в таких перчатках в образе Лира или Отелло, успех будет вам обеспечен еще до того, как вы успеете издать хотя бы один звук.

Что хуже всего – вокруг него расстилалось ледяное море. Волны накатывались на берег так болезненно, что трудно было поймать момент, когда они разбиваются.

Эта Флорида была не той Флоридой, которую он знал. Она казалась незнакомой, ненастоящей.

Лотто понял и сразу уверился в этом без остатка: все это – просто кошмарный сон, а он не может проснуться.

Как мал промежуток времени между тем, когда у тебя есть все и больше нет ничего.

Он поймал себя на том, что босым расхаживает по дорожке. Ужас плещется у него за плечами, как плащ.

Лотто устремился вниз, во мрак, в окружении крошечных жабок, прыгающих следом за ним и зависающих на доли секунды в воздухе над дюнами, изрытыми змеиными норами и облаченными в лохмотья из лоз и карликовых пальм. За Лотто тянулся длинный песчаный след.

Лотто остановился и вдохнул.

Словно наколдованная им самим, над его головой в сиянии выплыла луна. Непостоянная, раз в месяц меняющаяся луна.

Многоквартирные и гигантские частные дома должны бы быть ярко освещены в этот момент.

Лотто вгляделся, но не увидел их, они исчезли, как если бы их смела с берега гигантская ладонь.

– Помогите! – не выдержал и заорал он в порывах хлещущего ветра. – Матильда!

Матильда, к которой он взывал, его единственная страсть, его последнее воспоминание о колледже, провела первую за все это время неделю без любви. Она лежала в своей постели на Хукер-авеню, расположенной над антикварным магазином. Небритые, холодные ноги скользили по простыне, у кожи появился медный привкус. Она даже днем расхаживала в пижаме, и немногие мужчины выглядели так жутко, по утрам, как она в эти дни. Одиночество было островом, о который разбился ее корабль.

На следующую ночь, после того что случилось, Лотто все еще спал в ее кровати. Но, проснувшись, он обнаружил себя в странно вытянутой по углам комнате, непохожей на все другие, с вспышками дрожащего серого света на стенах и незнакомкой, лежащей рядом.

Мелкий страх поселился в Лотто в тот момент. По прошествии стольких лет он проснулся в спальне, которая принадлежала ему и в то же время нет, рядом с женщиной, о которой, как выяснилось, он ничего не знал. В первую ночь этого кошмара он проснулся и отправился на пробежку, преследуемый своими страхами, а на рассвете потрусил в квартиру Матильды над антикварным магазином, с горячим кофе в руках. И только когда окутанная горячим паром Матильда улыбнулась ему, он наконец-то смог немного расслабиться. Вот же она, стоит на рассвете – идеальная девушка, как будто отлитая под его форму.

[ «Без нее была бы совсем другая жизнь, – нашептывал ему страх. – Никакой славы, никаких пьес. Мир, легкость, деньги. Никакого гламура. Дети. Какая жизнь лучше? Не нам судить».]

ЛОТТО ПРОСИДЕЛ В ДЮНЕ целую вечность. Какой же холодный здесь дул ветер, и каким странным казалось море. Когда-то здесь высились айсберги из мусора размером с Техас.

Бесконечно прибывающие бутылки, шлепанцы, пакетики из-под арахиса, старые боа, головы кукол и искусственные ресницы, чучела и велосипедные шины, ключи, грязное тряпье и потрепанные книжки, инсулиновые шприцы и собачьи переноски, рюкзаки и бутылочки из-под антибиотиков, парики и леска, полицейские ленты, мертвая рыба, мертвые черепахи, мертвые дельфины и чайки, мертвые киты и полярные медведи – запутанный клубок смерти.

Ноги Лотто кололи осколки ракушек. Он потерял где-то курточку пижамы. Теперь на нем было только белье.

Он отдал бы все свое состояние, чтобы задобрить того злого бога, который все это устроил. [Шутка! Деньги для дураков.] Лотто подумал, что мог бы отдать ему и свою работу. Славу. Пьесы. Хм, ну разве что, кроме «Сирен». Хотя нет. Даже «Сирен». Его последнюю, самую лучшую и самую любимую историю о женщинах, которые похоронили себя заживо. Она была его лучшим творением, он чувствовал это. Заберите у него все его пьесы, и он сможет жить нормальной, скромной жизнью. Заберите все, но позвольте ему вернуться домой, к Матильде. Перед его глазами по краям мигал и вспыхивал свет – обычно это было предвестником мигрени. Вспышки стали ближе и внезапно разлились солнечным светом. Лотто увидел кумкват, растущий на заднем дворике в Хэмлине. Лучи солнца брызгали сквозь пряди испанского мха. Под зарослями ползучей лианы на границе лужайки притаился дом его предков. Подпорченный не то термитами, миллионом их маленьких жующих ртов, не то стараниями урагана, он медленно возвращался в грязную почву Флориды из которой появился. Последние уцелевшие окна сверкали.

Позади Лотто была плантация, освоенная отцом, та, которую его мать продала через год и один день после его смерти, а их всех втиснула в маленький печальный домик на пляже.

И в этом мире его неловкого детства по ту сторону бассейна стоял отец и с нежностью смотрел на Лотто.

– Пап… – прошептал Лотто.

– Сынок, – отозвался Гавейн, и Лотто снова почувствовал его любовь, самую нежную, какую только знал.

– Помоги мне, – попросил Лотто.

– Это мне не по силам, – сказал он. – Прости, сын. Мама тебе поможет. Из нас двоих она всегда была умнее.

– У моей мамы много достоинств, но ум к ним не относится.

– Прикуси язык, – произнес Гавейн. – Ты понятия не имеешь, что она сделала для тебя.

– Она не сделала ничего. Она всегда любила только себя. Я не видел ее с конца восьмидесятых.

– Сынок, ты все понял неправильно. Она любила тебя. И даже слишком сильно.

Вода в бассейне пошла рябью. Лотто заглянул в него и увидел, что вода стала грязно-зеленой и темной. Опавшие дубовые листья плавали на поверхности. Среди всего этого мелькнула яично– гладкая белизна – и он узнал лоб своей матери. Она улыбалась. Она была молода и прекрасна. Ее рыжие волосы облизывали водную гладь, в них путались золотые листья. Из ее рта выливалась темная вода.

– Ма… – пробормотал он, а когда поднял взгляд, увидел, что его отец исчез. Вернулась старая боль в груди.

– Милый, – отозвалась она. – Что ты здесь делаешь?

– Это ты мне скажи. Я хочу вернуться домой.

– Твоя жена… – проговорила Антуанетта. – Я так часто нападала на нее. Теперь я понимаю, что была неправа. Видимо, чтобы понять что-то, нужно умереть.

– Нет. Ты была права. Она оказалась лгуньей.

– Разве это важно? Она любила тебя. И была хорошей женой. Делала твою жизнь спокойной и прекрасной. Оплачивала счета. С ней тебе не нужно было ни о чем переживать.

– Мы были женаты двадцать три года, и я понятия не имел, что она шлюха. Или изменщица. Или и то и другое. Трудно сказать. Одна сплошная огромная ложь и недомолвки.

– Огромным было только твое эго. Конечно, ужасно, что ты не был ее единственным мужчиной. Но девочка драила твой туалет двадцать три года, а ты ревнуешь к той жизни, которая была у нее, когда вы еще даже не были вместе.

– Но она солгала, – упрямился он.

– Ради бога. Брак сшит из лжи. В основном безвредной. И из недомолвок. Если вывалить на супруга все, что было в твоей жизни, это его раздавит. Она никогда тебе не лгала. Она просто не рассказывала.

Над Хэмлином прокатился раскат грома. Солнце спряталось, небо затянуло серой пеленой. Его мать глубже погрузилась в воду, так что грязная вода коснулась ее подбородка.

– Не уходи, – попросил Лотто.

– Мне пора, – ответила она.

– Как мне вернуться домой?

Она коснулась его лица.

– Мое бедное дитя… – сказала она и исчезла под водой.

ЛОТТО МЫСЛЕННО ВЕРНУЛСЯ К ЖЕНЕ и постарался представить ее как можно четче. Одинокая Матильда дома с Бог. Ее неухоженные волосы и лицо потемнели. Наверное, от нее уже попахивает. Вместо ужина она пьет бурбон. Засыпает в любимом кресле у остывшего камина. Дверь на веранду распахнута навстречу ночи в ожидании, когда Лотто вернется. Во сне ее веки кажутся полупрозрачными, так что если хорошенько присмотреться, то можно увидеть, как ее сны, точно медузы, плавают у нее в голове.

Но он хотел бы пойти еще дальше, влезть в ее голову и устроить родео на ее слезных костях, точно крошечный гомункул или ковбой, чтобы узнать наконец, о чем она думает. Однако это было бы уже слишком. Его охватило обычное чувство привязанности к ней. Вот он, парадокс семейной жизни: ты никогда не будешь знать все о том, о ком знаешь все. При этом Лотто всегда заранее знал, какую шутку она хочет сказать, всегда чувствовал мурашки, которые бежали у нее по рукам, когда ей было холодно.