Демократия. Вашингтон, округ Колумбия. Демократия - Генри Адамс

С минуту он наблюдал, как оно горит, затем повернулся к миссис Ли и сказал с присущим ему самообладанием:

— Я намеревался сам рассказать вам об этом деле. Мне жаль, что мистер Каррингтон счел возможным опередить меня. У меня нет сомнений, что, обвиняя меня, он руководствовался какими-то личными интересами.

— Значит, это правда! — воскликнула миссис Ли несколько поспешнее, чем ей бы того хотелось.

— Правда в основной канве, но неправда в части некоторых деталей, а главное, в том впечатлении, которое у вас создалось. Президентские выборы, состоявшиеся восемь лет назад, если вы помните, были очень напряженными, а шансы кандидатов почти равными. Мы считали — правда, в ту пору я не занимал в партии столь значительное положение, как сейчас, — что результаты выборов сыграют в судьбе нации не меньшую роль, чем результаты войны! Наше поражение означало бы, что власть перейдет в запятнанные кровью руки мятежников-южан, людей, чьи намерения были более чем сомнительными, но, даже будь эти намерения отменными, они все равно не смогли бы сдержать неистовство их приспешников. Поэтому нам пришлось напрячь все свои силы. Деньги лились рекой, мы тратили их, выходя за пределы имевшихся у нас сумм. Я не стану вдаваться в подробности, рассказывая, на что они употреблялись. Да я и сам толком не знаю, потому что стоял в стороне от всего этого — финансами распоряжался национальный центральный комитет, а я тогда не был его членом. Скажу лишь, что пришлось взять большую сумму под залог и ее нужно было выплатить. Члены национального комитета и несколько сенаторов дебатировали этот вопрос, и я принимал участие в обсуждениях. Дело кончилось тем, что к концу сессии председатель комитета, сопровождаемый двумя сенаторами, подошел ко мне и сказал, что мне следует снять свои возражения против предоставления пароходству субсидий. Они не раскрыли мне истинных причин, а я не стал на этом настаивать. Их заявление от имени руководства партией, что мои действия существенны для интересов нашей партии, вполне меня удовлетворило. Я не считал себя вправе настаивать на собственном мнении в отношении той меры, которая, как мне стало совершенно ясно, ставит лично меня в весьма ложное положение. Я соответственно доложил о законопроекте, голосовал за него, как сделали большинство членов нашей партии. Миссис Бейкер ошибается, говоря, что деньги пошли в мой карман. Если их и заплатили, о чем я узнал только из этого письма, они были переданы представителю национального комитета. Я никаких денег не получал. Все, что меня связывает с этими деньгами, — это мои умозаключения о том, каким образом вскоре после этого партия рассчиталась со своими долгами за предвыборную кампанию.

Миссис Ли выслушала все это с напряженным вниманием. Лишь в этот момент она впервые по-настоящему ощутила, что добралась до самой сути политики в той мере, в какой врач со своим стетоскопом докапывается до причины болезни. Теперь она наконец узнала, почему политический пульс бьется так неровно и почему люди ощущают постоянное беспокойство, которое они не хотят или не могут объяснить. Интерес к болезни победил в ней отвращение к той грязи, которую она обнаружила. Сказать, что это открытие доставило ей особое удовольствие, — значит погрешить против истины; но вызванное им возбуждение на мгновение заслонило все другие ощущения. Она даже не думала о себе. Лишь позже она осознала всю нелепость притязаний Рэтклифа, полагавшего, что и после его излияний в ней достанет тщеславия, чтобы заниматься реформами в политике. Да еще с его помощью! Дерзость этого человека, казалось, не знала границ, если бы только Маделина была уверена, что ему известна разница между добром и злом, правдой и ложью; но чем больше она наблюдала за Рэтклифом, тем больше убеждалась, что его смелость — лишь следствие нравственного паралича и что он рассуждает о пороке и добродетели, как дальтоник рассуждал бы о красном и зеленом цветах; он видел их не так, как видела их она, и, если бы ему пришлось выбирать между ними, он просто не сумел бы их различить. Неужели политика виновата в том, что за ненадобностью его нравственное чувство атрофировалось? А пока она сидела лицом к лицу с человеком, для которого понятия нравственности были темный лес и у которого к тому же недоставало чувства юмора, чтобы понять всю абсурдность того, к чему он призывал: выйти на берег этого моря коррупции то ли в роли короля Канута[41], то ли миссис Паррингтон с ее ведром и шваброй[42]. Что можно было поделать с этим тупым животным?

Сторонний наблюдатель этой сцены, располагавший дополнительными фактами, мог бы немало поразвлечься, если бы обратил внимание на другое обстоятельство, а именно на простодушие Маделины Ли. Несмотря на все принятые ею меры предосторожности, она все же была сущим младенцем в сравнении с этим великим интриганом. Она приняла его версию за чистую монету и отнеслась к ней с искренним осуждением; однако если бы мистер Рэтклиф излагал эту историю в кругу партнеров по политической игре, они бы обменялись одобрительными улыбками, выражающими профессиональную гордость, и все как один заявили бы, что он — способнейший человек, который когда-либо рождался в этой стране и, вполне вероятно, скоро будет президентом. Сами они, конечно, не стали бы рассказывать ей эту историю, но между собой, возможно, изложили бы факты примерно так: за время своего пребывания в сенате и переизбрания на второй срок Рэтклиф ввел их в непомерные расходы; они попытались привлечь его к ответственности, а он — уклониться от нее, в связи с чем между ними непрерывно возникали жаркие споры; и он сам рекомендовал им обратиться к помощи Бейкера и, обстряпав всю операцию, вынудил взять эти деньги, чтобы вернуть утраченный кредит.

Но даже если бы миссис Ли услышала скрытую от посторонних часть истории, это, скорее всего, лишь усугубило бы ее негодование на Рэтклифа, но никак не изменило мнение о нем. Она и так уже наслушалась достаточно и прилагала максимум усилий, чтобы сдержать отвращение. Когда Рэтклиф закончил говорить, она опять опустилась в свое кресло. Увидев, что отвечать она не намерена, он продолжил:

— Я вовсе не собираюсь оправдывать эту сделку. Я весьма сожалею об этом факте моей общественной деятельности; впрочем, не о том, что я сделал, а о том, что возникла необходимость это сделать. Но я не допускаю мысли, что это может стать причиной расхождения между нами.

— Боюсь, что не могу с вами согласиться, — сказала миссис Ли.

Эта краткая реплика, сама краткость которой свидетельствовала о нотке сарказма, вырвалась из уст Маделины невольно. Рэтклиф почувствовал язвительность, и это вывело его из состояния обычного, хорошо контролируемого равновесия. Поднявшись со своего места, он встал перед миссис Ли на коврике у камина в позу и разразился речью в той сенаторской манере и том официальном тоне, которые меньше всего могли завоевать ее симпатии.

— Миссис Ли, — произнес он назидательно, делая особое ударение на некоторых словах, — во всех жизненных делах, кроме самых простейших, нам приходится сталкиваться с противоречивыми обязанностями. Как бы мы ни стремились делать все, что в наших силах, мы нет-нет, да вынуждены поступаться моральным долгом. Единственное, что от нас можно требовать, — чтобы мы руководствовались высшими целями. В то время, когда случилась эта история, я был сенатором Соединенных Штатов. Я также был ответственным лицом в нашей партии, которая для меня олицетворяла всю страну. В обеих этих ипостасях у меня были обязательства перед моими избирателями, перед правительством, перед народом. Я мог трактовать эти обязательства по-разному: и в узком, и в широком смысле слова. Я мог сказать: гори ясным пламенем это правительство, этот Союз, этот народ, лишь бы мои руки оставались чистыми! Или же я мог сказать, как я и сделал и как скажу вновь: «Чем бы мне это ни грозило, я сделаю все, чтобы сохранить наш овеянный славой Союз — последнюю надежду страждущего человечества!»

Здесь он сделал паузу и, заметив, что миссис Ли, которая в начале его речи не отрывала от него глаз, перевела взгляд на огонь, погрузившись в размышления о причудах сенаторской логики, стал подводить итоги, выстраивая новую цепь доводов. Он правильно рассудил, что в его последних словах имеется какой-то моральный изъян (хотя и не мог определить, какой именно) и делать дальнейший упор в этом направлении бесполезно.

— Вы не должны обвинять меня — вы не вправе делать это по законам справедливости. Поэтому я взываю к вашему чувству справедливости. Разве я когда-нибудь скрывал от вас свои взгляды на подобные вещи? И разве я не признавался в них открыто? Разве я здесь, на этом самом месте, не изложил вам свою позицию в истории куда менее невинной, чем эта, когда тот же Каррингтон бросил мне вызов? Разве не сказал вам тогда, что нарушил свято соблюдаемые законы всенародных выборов и подтасовал их результаты? И взял на себя всю ответственность. Но ведь по сравнению с этим история с деньгами пустяк. Кто пострадал от того, что пароходная компания передала тысячу или десять тысяч долларов в фонд выборов? Чьи права это задело? Возможно, акционеров, которые получат доходов на доллар меньше, чем могли бы? Но если они не жалуются, кто другой вправе делать это? Подтасовав голоса, я лишил миллион человек того права, которое принадлежит им столь же неотъемлемо, как их дома! И вы не сказали, что я поступил дурно. В том случае я не услышал от вас ни слова критики, ни обвинений. Если я кого-то и обидел, вы отпустили мне грехи. Вы совершенно ясно дали мне понять, что не видите в этом преступления. Почему же теперь вы так суровы, когда дело идет о меньшем?