Демократия. Вашингтон, округ Колумбия. Демократия - Генри Адамс

Удар попал в цель. Миссис Ли вся сжалась и потеряла самообладание. Именно в этом она упрекала себя сама и не могла найти себе оправдание.

— Мистер Рэтклиф, — воскликнула она возбужденным тоном, — будьте же справедливы и ко мне! Я старалась не быть к вам слишком строгой. Разве я распекала вас или обвиняла? Согласна, не мне быть судьей ваших поступков. У меня гораздо больше причин обвинять себя саму, отнюдь не вас, и видит бог: себя я сужу достаточно сурово.

При последних словах голос ее задрожал, а на глазах выступили слезы. Рэтклиф понял, что эту часть боя он выиграл; он подсел к ней поближе и, понизив голос, еще энергичнее повел атаку:

— Тогда вы правильно вели себя по отношению ко мне. Вы были убеждены — я сделал все, что было в моих силах. А я всегда так поступаю. С другой стороны, я никогда не претендовал на то, чтобы мои действия можно было оправдать с позиций абстрактной морали. В чем же в таком случае заключаются расхождения между нами?

Миссис Ли не стала возражать последним словам Рэтклифа, она вернулась на исходные рубежи.

— Мистер Рэтклиф, — сказала она, — я не собираюсь спорить с вами по этому вопросу. Не сомневаюсь, что вы оставите меня далеко позади по части аргументации. Возможно, для меня главную роль играют не доводы разума, а мои чувства, но это не меняет дела; мне совершенно ясно: я не гожусь для политики. Я буду для вас обузой. Позвольте мне самой судить о собственных слабостях. И не старайтесь больше воздействовать на меня!

Ей было стыдно, что приходится говорить в просительном тоне с человеком, которого она не уважает, говорить так, словно она зависит от его милостей, но она боялась услышать упреки, что обманула его, и этаким жалким способом старалась их избежать. Ее слабость только подхлестнула Рэтклифа.

— Я вынужден воздействовать на вас, миссис Ли, — ответил он и заговорил еще жестче, — все мое будущее зависит от вашего решения, и я не могу позволить себе принять ваши слова за окончательный ответ. Мне необходима ваша помощь. И на свете нет ничего, чего бы я не сделал, чтобы добиться ее. Вам нужна любовь? Мое чувство к вам безгранично. Я готов доказать это всей своей жизнью, которая будет исполнена преданностью вам. Вы сомневаетесь в моей искренности? Испытайте ее каким угодно способом. Вы боитесь оказаться низведенной до уровня политиканов? Что касается меня, я очень хочу просить вашей помощи в деле очищения политической атмосферы. Какая цель может быть выше, чем такое служение своей стране? В вас сильно развито чувство долга, и вы понимаете, что перед вами открывается поприще для решения благороднейших задач, какие только могут вдохновить женщину.

От этих слов миссис Ли стало еще больше не по себе, но Рэтклиф ее нисколько не переубедил. Ей уже стало ясно, что, если она намерена положить конец его домоганиям, нужно взять более резкий тон.

— Я не сомневаюсь, — начала она, — ни в ваших чувствах, ни в вашей искренности, мистер Рэтклиф. Я сомневаюсь в себе самой. Вы были очень добры ко мне и всю эту зиму дарили меня своим доверием, и если теперь мне известно о политике не все, что следовало бы знать, я достаточно в ней разбираюсь, чтобы доказать, как неразумно было бы с моей стороны надеяться хоть что-нибудь там изменить. Если бы я на это претендовала, то и впрямь могла бы считаться той искушенной тщеславной дамой, каковой изображает меня молва. Мне кажется абсурдной сама идея о том, что я могла бы очистить политическую атмосферу. Простите, что я говорю столь резко, но говорю я то, что думаю. Я не цепляюсь за жизнь и не считаю, что моя представляет собою какую-нибудь ценность, но и не собираюсь ее таким образом запутывать; мне не нужны доходы от людских пороков; я не хочу обладать краденым или попадать в положение, где буду вынуждена постоянно утверждать, будто безнравственность является доблестью!

С каждой сказанной фразой она приходила во все большее волнение, и слова ее прозвучали гораздо злее, чем ей бы того хотелось. Рэтклиф почувствовал это и уже не скрывал своего раздражения. Лицо его помрачнело, а глаза смотрели крайне неприязненно. Он даже было открыл рот, чтобы начать злую отповедь, но усилием воли остановил себя и вновь принялся ее убеждать.

— Я надеялся, — заговорил он более угрюмым тоном, чем прежде, — что найду в вас ту благородную смелость, которая не боится идти на риск. Если бы все достойные мужчины и женщины держались ваших мнений, наше правительство не продержалось бы и дня. Не стану отрицать, если вы согласитесь разделить мою судьбу и политическую карьеру, вы, возможно, получите меньше удовлетворения, чем я надеюсь; но вы похороните себя заживо, если собираетесь воздвигнуть себя на пьедестал и изображать святую. Я умоляю вас о том же, о чем, мне кажется, вы умоляете меня. Не загубите свою жизнь!

Миссис Ли была в отчаянии. Она не могла сказать ему то, что так и рвалось с ее уст: выйти замуж за убийцу или вора не значит уменьшить содеянное им зло. Что-то в таком роде она уже говорила, поэтому решила не говорить с ним прямо, и вернулась к прежней теме.

— При любых обстоятельствах, мистер Рэтклиф, мы должны соизмерять наши суждения с нашей совестью. Я могу лишь повторить то, что говорила с самого начала. Я очень сожалею, что, видимо, чересчур холодно принимаю выражение ваших чувств, но и сделать то, что вы хотите, не могу. Мы можем, если вам угодно, сохранить наши прежние отношения, но прошу вас больше не настаивать на обсуждении этого вопроса.

По мере того как Рэктлиф сознавал, что ему не избежать поражения, он становился все более мрачным. Он всегда и во всем упорно добивался своего и еще ни разу в жизни не отступался от поставленной цели, в особенности столь дорогой его сердцу. Да он и не отступится! На мгновение он настолько поддался обаянию миссис Ли, что готов был скорее отказаться от президентства, чем от нее. Он действительно любил ее, глубоко и серьезно, насколько вообще способен был любить. Ее упрямству он противопоставит свое, еще большее; но сейчас атака его была отбита, и он растерялся: что делать дальше? Может быть, переменить платформу и предложить другую приманку — такую, которая, сыграв на ее женском тщеславии, на женском стремлении покрасоваться, окажется желаннее роли президентши? И он заговорил снова:

— Чем мне доказать вам свою любовь? Какую жертву еще принести? Вы не любите политику. Хотите, чтобы я ушел из политики? Я пойду на все, лишь бы только не потерять вас. Возможно, мне удастся получить должность посла в Англии. Президенту будет предпочтительнее иметь меня там, а не здесь. Допустим, я откажусь от политической деятельности и поеду в Англию. Повлияет ли эта жертва с моей стороны на ваше решение? Вы проведете четыре года в Лондоне, где не будет политики и где ваше общественное положение будет лучшим в мире. Но и этот путь в конечном итоге приведет к должности президента.

И вдруг, поняв, что по-прежнему топчется на том же месте, Рэтклиф отбросил свою тщательно выработанную манеру спокойной сдержанности и пустил в ход не менее тщательно выработанный неистовый пыл.

— Миссис Ли! Маделина! Я не могу жить без вас. Звук вашего голоса, прикосновение вашей руки, даже шуршание вашего платья — все это пьянит меня, как вино. Ради бога, не покидайте меня!

Он рассчитывал силой сломить ее сопротивление. Вкладывая в свои слова все больше страстности, он стал наклоняться к ней, пытаясь завладеть ее рукой. Маделина отпрянула от него, словно от пресмыкающегося. Упрямое нежелание Рэтклифа оценить ее снисходительность, его попытки подкупить ее общественным положением, вопиющее бесстыдство, с каким он попирал все правила общественной морали и даже не давал себе труда сделать вид, что соблюдает их, окончательно вывели ее из себя; сама мысль о том, что он может прикоснуться к ней, была для нее отвратительнее мысли о дурной болезни. Решив преподать ему урок на всю жизнь, она заговорила очень резко, всем своим видом и голосом выражая презрение:

— Меня нельзя купить, мистер Рэтклиф. Ни положение, ни почести, ни финансовые соображения, ни другие мыслимые выгоды не заставят меня переменить мое решение. И довольно об этом!

В течение всего разговора Рэтклиф уже не раз был на грани срыва. По природе своей человек грубый, с диктаторскими замашками, он лишь благодаря долгим тренировкам и печальному опыту обучился искусству самоконтроля, но, когда он давал волю своим чувствам, вспышки ярости были ужасны. Открытое презрение миссис Ли, подействовав даже больше, чем последние ее упреки, окончательно вывело его из состояния равновесия. Он встал перед нею во весь рост; ее нервы тоже были на пределе, и потому даже она при всем ее обычном благодушии содрогнулась, увидев, как налилось краской его лицо, глаза засверкали, а руки задрожали от ярости.

— А! — закричал он резким, даже диким голосом, что не на шутку испугало ее. — Мне следовало этого ожидать. Миссис Клинтон давно меня предупреждала. Она говорила, что я найду в вас лишь бессердечную кокетку!