Иные песни - Яцек Дукай

Господин Бербелек охотился немного. Ходил на охоту, лишь когда ходила Шулима. А может, это Шулима шла, когда шел он, — теперь уже трудно было разобрать, одна Форма была отражением другой, но какая — какой? Даже если брали с собой Завию — ему хватало кивнуть, и невольница исчезала с глаз, теперь и он был ее господином. Кивал, тянул Шулиму, или же она его тянула, в зелень, в багрец, в тень и полумрак, в горячую чащу, и уже руки на теле, язык на коже, дикость под формой дикости, джунгли в сердце, когти, не ногти, клыки, не зубы, мясо, не тело, зверь, не человек, голод, не вожделение. Да, да, именно такое желание он себе спланировал, это она ему обещала — без слов, без мысли — еще в Воденбурге, в это поверил и это получил: эти зеленые глаза, смотрящие на него, и только на него, эти длинные пальцы, сжимающие его плечи, ее светло-золотые волосы под его рукой, эта александрийская грудь под его губами, эти губы, что улыбаются — не улыбаются, выкрикивают непристойности под морфой Иеронима Бербелека. В какоморфных джунглях, на границе Сколиодои. Если бы там и тогда эстле Амитаче зачала — какая потенция материализовалась бы в ее лоне?

Однажды Ихмет Зайдар добыл исключительно эффектного какоморфа: гуманоидный облик, гигантские крылья мотылька, ореол черных огней вокруг каменной головы, хвост из чистого сияния, разноцветной радуги, что волокся сквозь джунгли на полстадия за тварью. Только когда Зайдар отрубил ей голову, а Н’Зуи притащили труп в лагерь, кто-то узнал остатки одежд и железный амулет на ноге какоморфа. Это был Абу Хаджан. Господин Бербелек послал нимрода пройти по следу разбойника и отыскать его товарища, если и тот вернулся из-за Черепаховой, — ведь мог и не получить крылья и не суметь перелететь реку, а пост у переправы ни о каких попытках разбойников вернуться не сообщал. Зайдар появился на рассвете, волок за собой на длинной веревке морфированного Хамиса. Хамис не мог выпрямиться, ходил, опираясь на руки. Изо лба его рос огромный крученый рог пульсирующего пурпуром хрусталя, вероятно, чрезвычайно тяжелый, ибо какантроп не поднимал головы, самое большее чуть склонял ее влево, показывая поросшее мхом лицо и плавающие в грязевых глазницах болотные огоньки. Он страдал от непрекращающегося поноса, опорожняясь фосфоресцирующими ракушками, оставлял за собой след, по которому нимрод без труда его нашел. Из ракушек через некоторое время вылуплялись крохотные навозные ифриты; взлетали и кружили вокруг Хамиса, будто стая заржей. Тот отгонял их рогом, потряхивая головой. Мбула Коготь втер в его тело противоядие, но какантроп, кажется, этого даже не заметил. И все же вавилонский софистес не сдался так легко. Привязав Хамиса к дереву, начал его выспрашивать, похлопывая риктой, обращая на себя внимание. Как далеко вы зашли? Видели город? Кто там живет? Как выглядят? Что сказали? Чего хотят? Видел город? Господин Бербелек с интересом прислушивался к вопросам: значительно труднее солгать, когда спрашиваешь, а не когда отвечаешь, вавилонянин выдавал ему свои истинные намерения. Шебрек через некоторое время бросил рикту, пошел за рукатой. Хлестал разбойника кнутом, повторял свое. Говори! Говори! Н’Зуи глядели в молчании. Хамис тряс головой, бил рогом о ствол, огни вращались в его черных глазницах, навозные ифриты вытанцовывали вокруг него плотные спирали. Из окровавленного рта начало сочиться какологичное бормотание:

— Город, город то, город сто, и живут, и живот, в огне, во гне, как чутил там и столпил, то мне жгали, от бошки до бошки, солюй тут мне, как онны терпали мне тут, и тут, и тут, что ниядкая страшность не подбожит, и в глупке, в моей глупке, что я шумнял, не шумнял, что яднут, что раскраплят, жар на клостях, да, да, на целом злосте, никтор приживят, выплывятся, и что гробите, злост страшнится на друб, труп, струп, гроб, хруп, хрупхруй, крой, бой, чуй, труй, жруй, жруй меня, жуй меня, жуй!

«28 Секстилиса. Я принял решение о возвращении в Марабратту. Поедем дальше на запад, где Черепаховая течет по открытой саванне и Сколиодои открыты до самого горизонта. К тому же неплохо будет на некоторое время отступить в ровный керос, люди тяжело выносят это Искривление, Алитэ жаловалась на кошмары. Не расспрашиваю, какие».

— Семейная охота, — пробормотал Авель, усаживаясь на свою ксевру. — Что ж, я не против такой традиции.

Алитэ завязала под подбородком ремешки шляпы. Еще не встало Солнце, еще искрился иней на золотой траве, когда черноволосая госпожа вышла из шатра в наглухо застегнутой толстой куртке, села на скакуна, надвинула широкополую шляпу и натянула кожаные перчатки. Пара следопытов Н’Зуи вышли в ночь, не ожидая приказа господина Бербелека. Иероним тронул Избавление пятками. За всадниками трусило с дюжину негров, последними же шли двое груженных снаряжением хумиев — охота могла продлиться больше, чем один день, возможно, заночуют где-то в саванне.

Остальной лагерь спал, выехали на темную равнину в абсолютной тишине, каждое фырканье животных раздавалось как громыхание кераунета; и, конечно, никто ничего не говорил, форма охоты — молчание. Новолуние, видны только звезды, указывая, где север, где юг, где восток и запад — запад, куда охотники и держали путь, темные силуэты следопытов утоплены во мрак темнейший, мрак предрассветный, такой густой, что останавливаются даже часы, и мысли замирают под поверхностью яви; они заснули бы, когда б не щиплющий кожу холод.

Господин Бербелек ехал, закутанный в столь же черную кируфу, капюшон скрывал его лицо. Порой он замедлялся, порой подгонял Избавление. Отставая от детей, он мог свободно присматриваться к сыну и дочери. Оба уже держались в седлах с бессознательной уверенностью, взятой из Формы нимрода; стремена, по гердонской моде, подтянуты высоко, ноги всегда полусогнуты, вожжи в левой руке, правая свободна, чтобы в любой миг суметь потянуться к кераунету, — не далее как позавчера Авель подстрелил вот так, прицелившись в секунду, хищного какоморфа, что бросился на пасущихся ховолов. Кераунеты (по два у каждого седла, слева, прикладом к голове ксевры) были всегда заряжены и со взведенными курками, их тщательно чистили дважды в день, даже Алитэ. Алитэ в последнее время брал на охоту Зенон Лотте и, как видно, сумел заразить ее охотничьей горячкой или хотя бы дал ей почувствовать этот жар. Девушка утверждала, что сегодня застрелит своего первого какоморфа. Что же до Авеля, то после Зайдара именно на его счету было наибольшее число какоморфов. И именно он добыл некоторых из наиболее экзотических созданий, сложенных теперь в фургонах джурджи — вернее, их останки (мясо какоморфов, сгнивая, ужасно воняло).

Когда господин Бербелек обходил сына, нагоняя следопытов, то замечал на груди у Авеля, поверх рубахи, амулет, вырезанный Н’Те из кости одной из уложенных Авелем бестий. Тот холодно посверкивал в блеске звезд: трубка сухого льда, внутри которой непрерывно подрагивает белая кровь какоморфа, не выливаясь ни с одного из концов. Авель утверждал, что достаточно только вдохнуть запах этой крови (прикладывал трубку к носу, зажимал вторую ноздрю, откидывал голову), чтобы изгнать из тела усталость и приобрести кристальную четкость мысли.

Следопыты Н’Зуи, хотя обычно при отсутствии нимрода и занимавшиеся тем, что находили и выслеживали зверя, нынче должны были лишь доставить охотников в место, ранее описанное Зайдаром.

До рассвета оставалось еще с полчаса, когда въехали — господин Бербелек первым — под корни аэр-фиг, растущих рощицей в полустадии от северного берега Черепаховой Реки, что текла здесь саванной по широкому мелкому руслу. Сколиозные фиги парили над землей в десяти — пятнадцати пусах. Корни их, впрочем, спускались донизу, развеваясь под стволами бокалоподобными балдахинами. Когда над саванной дул сильный ветер, вся роща странствовала на несколько стадиев туда-сюда, а тонкие отростки после каждого раза пытались нырнуть в почву. Наверняка аэр-фиги именно так и прибыли из Кривых Земель.

Охотники и животные укрылись под корнями какоморфных деревьев, Иероним, Авель и Алитэ — под самым южным из них. Сели на распушенной холодной земле, приготовили кераунеты, господин Бербелек протер стекло подзорной трубы, Авель откупорил бутылку «горького золота», угостил отца, сестру, Алитэ скинула шляпу на спину… И после — лишь недвижность и молчание, нечего ни сказать, ни сделать. Ждали восхода Солнца.

Сказать бы, что молчание это оказалось каким-то вынужденным, искусственным, каким-то неискренним; но нет, оно соответствовало форме момента, и это была хорошая форма. Господин Бербелек запомнил легкий шепот листьев аэр-фиги над головой, потрескивание ее корней, короткие, одиночные всхрапывания хумиев, запах земли, привкус холодной влаги, когда сорвал и сунул в рот золотой стебель, монументальную тьму африканского неба — и близкое присутствие спокойно ожидающих сына и дочери, их присутствие, будто еще один цвет, звук, запах, но ведь не цвет, не звук и не запах, и все же непосредственный чувственный опыт: Авель, Алитэ — здесь и здесь, под крыльями моего антоса.