Орикс и Коростель - Маргарет Этвуд

— Извини, сынок, — сказал один, который постарше. — Нам просто надо было проверить.

Джимми не пришло в голову спросить, когда состоялась казнь. Уже потом он понял, что это могло случиться очень давно. А что, если все это подстроено? Может, цифровой монтаж — во всяком случае, кровавые брызги и падение. Может, его мать жива, может, она даже на свободе? А если так, какую свинью он ей подложил?

Следующие две недели были худшими в его жизни. Слишком многое навалилось, слишком многое из того, что он потерял или — хуже — из того, чего никогда не имел. Масса потерянного времени, а он даже не знал, кто его растратил.

Почти все время он злился. Сначала пытался разыскать любовниц, но был угрюм, не пытался их развлекать и, что самое ужасное, потерял интерес к сексу. Он перестал отвечать на их письма — Что-то не так, это я виновата, чем тебе помочь? — и не реагировал на звонки: не стоит объяснений. Раньше он превратил бы смерть матери в психодраму, добился бы сочувствия, но сейчас ему этого не хотелось.

А чего ему хотелось?

Он ходил в бары Компаунда для одиноких: никакой радости, он уже знал почти всех женщин, он не желал их желаний. Он вернулся к порнухе в Интернете — она потеряла свою привлекательность: вторичная, механическая, лишенная прежнего очарования. Он пытался найти «ПолныйГоляк» — может, знакомые картинки помогут, скрасят одиночество, но сайт закрылся.

Теперь он пил один, по ночам — дурной знак. Ему не следовало напиваться, от этого только хуже, но требовалось притупить боль. Боль от чего? Боль свежих рваных ран, поврежденных оболочек, разодранных о Великое Безразличие Вселенной. Вселенная — большая акулья пасть. Бесконечные ряды острых зубов.

Он понимал, что все идет наперекосяк. Все в жизни стало непостоянным и непрочным. Сам язык потерял свою основательность, стал тонким, условным, скользким, точно клейкая лента, по которой он скользил, словно глаз по тарелке. Но глаз еще видел. Беда в этом.

Он помнит, что когда-то давно, в юности, умудрялся быть беззаботным. Беззаботным, толстокожим, парящим в облаках, насвистывал во тьме, мог преодолеть что угодно. Закрывать глаза. Теперь он будто ссыхался. Мелкие неудачи становились глобальными проблемами — потерянный носок, сломавшаяся электрическая зубная щетка. Даже восход точно задался целью его ослепить.

— Возьми себя в руки, — говорил он себе. — Забей на все это. Забудь. Иди вперед. Стань новым челом.

Позитивные слоганы. Вдохновляющая рекламная блевотина. На самом деле он хотел отомстить. Но кому и за что? Будь у него силы, сумей он сосредоточиться и прицелиться, все равно это бесполезно.

В самые ужасные ночи он вызывал Попугая Алекса, давно умершего в реальности, но по-прежнему живого в Сети, и смотрел, как тот учится. Дрессировщик: Какого цвета этот круглый мячик, Алекс? Круглый мячик? Алекс склонял голову и задумывался: Синего. Дрессировщик: Хороший мальчик! Алекс: Орех пробковый, орех пробковый! Дрессировщик: Вот, держи! И Алексу давали горсть зерна, хотя он просил другое, он просил миндаль. Видя это, Джимми плакал.

Он засыпал поздно и, лежа в постели, таращился на потолок и проговаривал списки старых слов, чтобы успокоиться. Ямкоделатель. Афазия. Плуг. Головоломка. Револьвер. Будь Попугай Алекс его питомцем, они бы стали друзьями, они бы стали братьями. Джимми научил бы его новым словам. Звон. Ядро. Увы.

Но слова больше не приносили успокоения. В них ничего не было. Джимми не радовался этим коллекциям букв, позабытых другими людьми. Все равно что хранить в коробочке свой молочный зуб.

На грани сна перед глазами возникла процессия, она появлялась слева, из теней и шла перед ним. Маленькие худощавые девочки с маленькими ручками, в волосах ленты, на шеях гирлянды из цветов. Зеленое поле, но сцена совсем не пасторальная: девочки в опасности, он должен их спасти. Он что-то чувствовал — чье-то зловещее присутствие — за деревьями.

А может, опасность в нем. Может, это он был опасностью, зубастым зверем, что притаился в сумрачной пещере собственного черепа.

А может, опасность крылась в девочках. Такую возможность тоже нельзя исключать. Он знал, что они гораздо старше и могущественнее, чем кажутся. В отличие от него в них жила безжалостная мудрость.

Девочки были спокойны, они были серьезны и церемонны. Они смотрели на него, смотрели в него, узнавали и принимали его, принимали его тьму. А потом улыбались.

Дорогой, я знаю тебя. Я вижу тебя. Я знаю, что тебе нужно.

= 11 =

Свиноиды

Джимми сидит за столом на кухне, в доме, где они жили, когда ему было пять. Время обеда. На тарелке лежит круглый кусок хлеба — плоская голова из арахисового масла с блестящей улыбкой из джема и изюмными зубами. Эта штука наполняет Джимми ужасом. В любую минуту на кухню войдет мама. Но нет: не войдет, в ее кресле никого. Наверное, она приготовила обед и оставила для него. Но куда она ушла, где она?

Что-то скребется — за стеной. Там кто-то есть, роет, лезет сюда. Он смотрит на стену, там висят часы с птицами. Малиновка говорит угу, угу. Это он так сделал, он переделал часы — сова говорит кар-кар, а ворона чирик-чирик. Но когда ему было пять, часов еще не было, они появились позже. Что-то не так, что-то со временем, он не понимает, что именно, его парализует страх. Сыплется штукатурка, и он просыпается.

Снежный человек такие сны ненавидит. Настоящее и так отвратительно, совершенно необязательно подмешивать к нему прошлое. Живи настоящим. Однажды он это вставил в календарь с рекламой какой-то секс-продукции для женщин. Зачем приковываться к часам, разбейте оковы времени, и так далее и тому подобное. На картинке женщина с крыльями вылетала из кучи сморщенной одежды — или кожи.

Ну что, вот оно, замечательное настоящее, которым ему полагается жить. Голова на чем-то твердом, тело втиснуто в кресло, он весь — один большой спазм. Он потягивается и вскрикивает от боли.

Минуту он соображает, где находится. А, ну да — торнадо, будка. Все тихо, ветра нет, никаких завываний. Сейчас вообще тот же день? Или ночь? Или уже утро? В комнате светло — значит, все-таки день, свет пробивается в окно над конторкой, пуленепробиваемое стекло, интерком, туда когда-то, много-много лет назад, надо было говорить, по какому делу ты приехал. Лоток для микропленки с копией твоих документов, камера круглосуточного слежения, говорящая коробка с нарисованной улыбкой задает вопросы — весь механизм разнесли к чертовой матери. Наверное, гранатами. Сплошные обломки.

Шуршание продолжается — кто-то есть в углу. Поначалу Снежный человек не понимает, что это, — похоже на череп. Потом видит: это земляной краб — круглый желто-белый панцирь, словно морщинистая голова, одна огромная клешня.

— А ты какого черта тут делаешь? — спрашивает Снежный человек. — Тебе наружу надо, сады разрушать и все такое. — Он кидает в краба бутылкой из-под бурбона — мимо, бутылка разбивается. А вот это глупо — теперь тут полно битого стекла. Краб поворачивается к нему, поднимает клешню, потом уползает в наполовину вырытую нору, наблюдает оттуда. Видимо, спасался здесь от урагана, как и он сам, а теперь не может выбраться.

Снежный человек выворачивается из кресла, смотрит, нет ли крыс, змей или еще чего-нибудь, на что нежелательно наступать. Кидает свечу и спички в пластиковый мешок и осторожно идет к двери, ближе к выходу. Плотно закрывает за собой дверь — еще не хватало, чтобы краб сзади напал.

У внешней двери Снежный человек останавливается, проводит рекогносцировку. Вроде животных нет, если не считать вороньего трио, примостившегося на заборе. Они каркают — может, про него. Небо жемчужное, розовое с серым — раннее утро. И ни облачка. Пейзаж изменился: новые куски покореженного металла и вывернутые с корнем деревья. Раскисшая земля усыпана листвой.

Если идти прямо сейчас, у него есть шанс добраться к центральному торговому центру до полудня. В животе бурчит, но есть нечего. Жаль, орехи кончились, а «Сойдины» — неприкосновенный запас.

Воздух прохладен и свеж, запах мокрых листьев великолепен после гнилой сырости в будке. Снежный человек с удовольствием вдыхает и идет в сторону торгового центра. Через три квартала останавливается: из ниоткуда появились семь свиноидов. Уставились на него, настороженно подняв уши. Вчерашние? На его глазах они принимаются наступать.

Они что-то задумали, ладно. Он разворачивается и идет к будке, ускоряя шаг. Они еще далеко, он успеет добежать, если понадобится. Он смотрит через плечо: они перешли на рысь. Он тоже прибавляет скорость. А потом видит за воротами еще одну группу свиноидов, восемь или девять, они идут к нему по полосе отчуждения. Они уже почти у главных ворот, отрезали ему пути к отступлению. Такое впечатление, что они все спланировали, эти две группы сговорились, будто знали, что он в будке, ждали, когда появится, отойдет подальше от убежища, а потом окружили.