Преступление в Орсивале - Эмиль Габорио

- О, вы бесконечно добры и действительно любите меня!

XIX

Граф де Треморель не предполагал, что отсрочка, о которой просила Берта, окажется столь долгой. Последнюю неделю Соврези, казалось, чувствовал себя лучше. Он вставал с постели, начал ходить по дому и даже, не слишком утомляясь, принимал визиты многочисленных друзей, живших по соседству.

Но, увы, хозяин «Тенистого дола» стал похож на собственную тень! В этом бледном, как воск, малокровном, нетвердо стоящем на ногах человеке с испитым лицом и зловещим огнем в глазах невозможно было узнать того пышущего молодостью и здоровьем крепыша, который возле ресторана «Севр» остановил руку графа де Тремореля.

Как он исстрадался! Десятки раз болезнь готова была его прикончить, и десятки раз он одерживал над нею верх благодаря лишь своей несгибаемой воле. Нет, он ни за что не желал умирать, пока не отомстит негодяям, отнявшим у него счастье и самое жизнь.

Но какую кару обрушить на них? Об этом он размышлял, это превратилось у него в навязчивую идею, иссушавшую мозг и зажигавшую огнем глаза. В обычной жизни обманутому мужу представляются три возможности дать выход своему возмущению и гневу.

Прежде всего, его право и даже долг - предать суду и жену, и ее сообщника. Закон на его стороне.

Далее, он может выследить их, настичь на месте преступления и убить. В кодексе имеется статья, если не оправдывающая, то, по крайней мере, извиняющая подобный проступок.

Наконец, ничто не мешает ему отнестись к своей беде с философским равнодушием, самому громче всех посмеяться над ней и просто-напросто выгнать изменницу из дому, обречь ее на лишения.

Жалкая, ничтожная месть!

Привлечь жену к суду? Но это означает ринуться навстречу позору, выставить свое имя, честь, себя самого на потеху толпе. Это означает сдаться на милость адвоката, который вываляет вас в грязи. Чтобы защитить неверную жену, адвокаты нападают на ее мужа - это самое надежное средство. А на какое удовлетворение может он рассчитывать? Берту и Тремореля приговорят к году, от силы к полутора или двум годам тюрьмы.

Ему представлялось, что самое простое - убить виновных, но и тут были свои минусы. Он войдет, разрядит в них револьвер, они не успеют ничего понять, их агония не продлится и минуты. А что потом? Потом его посадят в тюрьму, будут судить, придется защищаться, взывать к снисхождению суда, к тому же его могут и признать виновным, подвергнуть каре.

Выгнать жену из дому означало своими руками отдать ее Эктору. Он воображал, что они любят друг друга, представлял себе, как они рука об руку уходят из «Тенистого дола», счастливые, веселые, и потешаются над ним, жалким глупцом! При этой мысли им овладевало холодное бешенство: язвительные уколы самолюбия способны усиливать любую самую жгучую боль.

Нет, ни один из этих распространенных способов не мог утолить его жажду мести. Ему нужно было нечто неслыханное, небывалое, в чрезмерности своей сравнимое с нанесенным ему оскорблением, сравнимое с его муками. Он вспоминал все зловещие истории, вычитанные из книг, пытаясь измыслить казнь, осуществимую в нынешних обстоятельствах. Он чувствовал за собой право быть разборчивым в средствах, он готов был ждать, сколько понадобится, и принести в жертву собственную жизнь.

Но его планы могла опрокинуть одна-единственная вещь - записка, вырванная у Дженни Фэнси. Куда она девалась? Неужели он сам обронил ее в лесу Мопревуар? Соврези повсюду искал этот клочок бумаги, но так и не нашел.

Тем временем он привык вечно притворяться - необходимость все время держать себя в руках доставляла ему какую-то жестокую радость. Он научился вести себя так, чтобы ничем не выдавать мыслей, которые его обуревали. Он, подавляя дрожь отвращения, принимал бесчестные ласки женщины, которую когда-то любил; так же радушно, как прежде, пожимал руку своему другу Эктору.

Вечерами, когда они втроем сидели при свете лампы, он притворялся веселым. Он рисовал радужные планы на будущее, когда ему наконец разрешат выходить, когда он окончательно поправится.

Граф де Треморель радовался.

- Наконец-то Клеман в самом деле выздоравливает, - сказал он однажды вечером Берте.

Она слишком хорошо понимала, что он имеет в виду.

- Значит, вы по-прежнему мечтаете о мадемуазель Куртуа? - спросила она.

- Разве вы сами не позволили мне надеяться?

- Я попросила вас подождать, Эктор, и вы правильно сделали, что не стали спешить. Я знаю женщину, которая принесет вам в приданое не один миллион, а три.

Его это неприятно поразило. В действительности он мечтал о самой Лоранс, но теперь на его пути возникало новое препятствие.

- Кто же эта женщина?

Она склонилась к его уху и дрожащим голосом прошептала:

- Я единственная наследница Клемана, и он в любой день может умереть, а я останусь вдовой.

Эктор окаменел.

- Но Соврези, слава богу, чувствует себя великолепно! - возразил он.

Берта подняла на него свои огромные светлые глаза и с леденящим душу спокойствием произнесла:

- Что вы об этом знаете?

Треморель не хотел и не смел допытываться у нее, какой смысл вкладывает она в эти странные слова. Он принадлежал к тем слабохарактерным людям, которые избегают объяснений и, вместо того чтобы принять меры, пока еще есть время, глупейшим образом ждут, пока обстоятельства не загонят их в угол. Такие вялые, безвольные натуры с подлой расчетливостью закрывают на все глаза, лишь бы не видеть грозящей опасности, и, не смея трезво оценить положение дел, предпочитают томиться в неизвестности и теряться в догадках.

Впрочем, опасаясь Берты и отчасти ее ненавидя, он в глубине души испытывал не только тревогу, но и ребяческое удовлетворение. Видя, с каким яростным упорством она борется за то, чтобы его сохранить, удержать, он вырастал в собственных глазах.

«Бедная женщина, - думал он. - Потерять меня, уступить сопернице для нее такая мука, что она готова желать смерти собственному мужу».

Он был настолько испорчен, что даже не понимал, насколько мерзки и отвратительны мысли, приписываемые им госпоже Соврези, да и его собственные.

Между тем Соврези становилось то лучше, то хуже, и граф то надеялся, то вновь падал духом.

В тот же день - все уже считали, что отныне выздоровление больного пойдет быстрыми шагами, - Соврези опять слег.

Ухудшение наступило после того, как он выпил хинную настойку, которую принимал перед ужином всю последнюю неделю.

Однако симптомы на сей раз были совершенно другие - словно после болезни, которая чуть было не отправила его на тот свет, началась другая, во всем отличная от прежней.

Он жаловался на раздражение кожи, на головокружения, на судороги, сводившие все тело, особенно руки. Временами он начинал стонать - так невыносимо болело у него лицо от невралгии. Во рту у него держался постоянный, ничем не перебиваемый привкус перца, заставлявший его жадно ловить губами воздух. Его снедало беспокойство, вызывавшее такую бессонницу, против которой оказались бессильны даже большие дозы морфина. В довершение всего он ощущал смертельное изнеможение и все сильнее мерз, причем холод шел как будто изнутри, словно температура тела постоянно понижалась.

Бред между тем совершенно прекратился, и Соврези все время сохранял ясный рассудок.

Среди всех этих испытаний больной выказывал неизменную бодрость духа и по мере сил превозмогал боль.

Казалось, он никогда еще не придавал такого значения тому, чтобы разумнее распорядиться своим огромным состоянием. То и дело он совещался с поверенными. Без конца вызывал к себе нотариусов и адвокатов, запирался с ними на целый день.

Потом, уверяя, что ему необходимо развлечься, он принимал всякого, кто приходил его проведать, а если никаких случайных гостей не было, посылал за кем-нибудь из соседей, говоря, что в одиночестве не может забыть о своей хвори и страдает от нее еще больше.

И ни слова о том, что он делал, что замышляет. Берте, снедаемой беспокойством, оставалось только теряться в догадках.

Нередко она подкарауливала поверенного, который несколько часов провел у ее мужа, и, изображая крайнюю любезность, пуская в ход всю свою хитрость и все чары, пыталась вытянуть из него хоть какие-нибудь сведения.

Но никто из тех, к кому она обращалась, не мог или не хотел удовлетворить ее любопытство. Все они отвечали весьма уклончиво - то ли потому, что Соврези просил их помалкивать, то ли им нечего было сказать.

Впрочем, никто не слыхал от Соврези жалоб. Все разговоры он, как правило, сводил на Берту и Эктора. Он хотел, чтобы об их преданности знали все. Иначе как «ангелами-хранителями» он их и не называл, благословляя небо, пославшее ему такую жену и такого друга.

При всем том болезнь его зашла настолько далеко, что оптимизм Тремореля начинал уже иссякать. Граф не на шутку тревожился. Если его друг умрет, в каком положении он окажется? Стоит Берте овдоветь, она станет неумолима, ее невозможно будет обуздать, и кто знает, на что она может тогда решиться.