Преступление в Орсивале - Эмиль Габорио

Ни за что, ни за какие блага он не желал назвать ее женой. Он ненавидел бы ее, будь она миллионершей, а уж нищая, разоренная, располагающая только своим приданым, она была бы ему стократ омерзительней. А она может оказаться нищей, да скорее всего так оно и будет, если Соврези и впрямь обо всем осведомлен.

Ожидание не смущало Тремореля. Он был так уверен в чувствах Лоранс, что не сомневался - она будет ждать и год, и два, и три.

Он уже получил над нею полную власть, тем более что она и не боролась с любовью к Эктору, которая незаметно проникла в нее, пронизала все ее существо, заполнила мысли и сердце.

Упорно размышляя обо всем этом, Эктор признавался себе, что Берта, быть может, как нельзя более способствовала тому, чтобы он воспылал страстью к Лоранс.

Заглушая голос совести, он убеждал себя, что, в сущности, ни в чем не виноват.

Кому пришла в голову мысль о преступлении? Ей. Кто привел эту мысль в исполнение? Она, и только она.

Ему можно вменить в вину разве что моральное соучастие, да и то невольное, в какой-то мере вынужденное соображениями законной самозащиты.

И все же иногда его охватывали горечь и отвращение. Ему было бы понятно внезапное, быстрое убийство, вызванное вспышкой ярости. Он мог оправдать удар кинжалом пли ножом. Но эта медленная смерть, отмеряемая но каплям, подслащенная ласками, прячущаяся за поцелуями, представлялась ему верхом подлости.

Берта внушала ему ужас и гадливость, словно какая-нибудь чудовищная рептилия. Когда они оказывались наедине и она его целовала, он вздрагивал с головы до ног.

А она была так невозмутима, так приветлива, так естественна, голос ее по-прежнему звучал так мягко и ласково, что он не мог опомниться. Не прерывая разговора, она погружала заколку в синий флакон, и он, который смотрел на нее во все глаза, не замечал, чтобы она вздрогнула, заколебалась, - нет, она и бровью не вела. Казалось, она отлита из бронзы.

И все же Эктор полагал, что она ведет себя недостаточно осторожно - ее ведь могут застигнуть на месте преступления. Он поделился с ней своими страхами, сказал, что она держит его в постоянной тревоге.

- Доверьтесь мне, - отвечала она. - Я намерена добиться своего и веду себя более чем осмотрительно.

- Вы можете вызвать подозрения.

- У кого?

- Да у кого угодно! У гостей, у слуг, у врача…

- Оставьте, никакой опасности нет.

- Но причину смерти будут выяснять, вы подумали об этом, Берта? Дело не обойдется без самого тщательного расследования.

На губах у нее появилась улыбка, проникнутая непоколебимой уверенностью.

- Пускай выясняют, - отвечала она, - пускай расследуют, ищут, все равно ничего не найдут. Вы полагаете, я настолько глупа, что пользуюсь мышьяком?

- Замолчите, ради бога!…

- Я добыла, один из ядов, пока неизвестных, которые не обнаружить никаким анализом; симптомы отравления этим ядом до сих пор неизвестны ученым.

- Но откуда у вас этот…

На слове «яд» он осекся и не посмел его выговорить вслух.

- Откуда он у вас? - поправился он.

- Не все ли вам равно? Я так все устроила, что человек, который мне его дал, подвергается не меньшей опасности, чем я, и знает об этом. Значит, с этой стороны бояться нечего. Я ему так щедро заплатила, что у него никогда не появится ни тени сожаления.

В ответ у Тремореля чуть не сорвались с губ чудовищные, немыслимые слова, ему хотелось сказать: «Тогда почему вы так медлите?» Он осекся, но она прочла эту мысль в его глазах.

- Я не спешу, потому что мне так удобнее, - сказала она. - Прежде всего мне нужно знать, что я получу по завещанию, вот я и пытаюсь это выведать.

В самом деле она только этим и занималась, и долгими часами, сидя у постели Соврези, потихоньку, с почти неуловимой тонкостью, с бесконечными предосторожностями наводила больного на мысль о его последних распоряжениях.

И наконец он сам обратился к этой теме, представлявшей для Берты столь мучительный интерес.

Соврези заговорил о том, что дела его не приведены в порядок, что самое его сокровенное желание не записано на бумаге на случай, если с ним произойдет несчастье, а он до сих пор как-то не задумывался над этим. И это, мол, совершенно не связано с его болезнью.

При первых же словах Берта попыталась его прервать. Подобные мысли для нее нестерпимы, запричитала она плачущим голосом. Она даже разразилась самыми настоящими слезами, которые, сверкая наподобие алмазов, струились по щекам и делали ее красоту еще неотразимее; батистовый ее платочек насквозь вымок.

- Глупышка, - уговаривал ее Соврези, - какая же ты глупышка, разве от завещаний умирают?

- Нет, но я не хочу…

- Оставь. Разве наше счастье было омрачено тем, что на утро после свадьбы я составил завещание, в котором отказал тебе все свое состояние? Постой-ка, у тебя же осталась копия, будь добра, принеси мне ее.

Она покраснела, потом.побледнела. Зачем ему эта бумага? Не хочет ли он ее разорвать? Но она тут же и успокоилась: нет смысла рвать документ, который можно уничтожить одним росчерком пера.

И все же она попыталась воспротивиться:

- Да я не помню, где она.

- Я помню. В левом ящике зеркального шкафа. Будь добра, сходи за ней.

Когда Берта вышла, Соврези сказал Эктору:

- Бедняжка Берта! Если я умру, она меня не переживет.

Треморель, не в силах скрыть терзавшую его тревогу, не нашелся, что ответить.

«Мыслимое ли это дело, чтобы он нас в чем-то подозревал! - подумал он. - Нет, не может быть!»

Вернулась Берта.

- Нашла, - сообщила она.

- Дай сюда.

Соврези взял копию завещания и прочел с видимым удовлетворением, кивая головой в тех местах, где особенно явственно сквозила его любовь к жене.

Дочитав, он попросил:

- Теперь принесите мне перо и чернила.

Эктор и Берта принялись его убеждать, что писать ему вредно, что он утомится, но больной был непреклонен.

Стоя в ногах кровати, так, что Соврези не мог их видеть, двое преступников обменивались тревожными взглядами. Что он пишет? Но вот он кончил.

- Возьми, - обратился он к Треморелю, - и прочти вслух то, что я написал.

Эктор повиновался желанию друга, хотя чувствовал, что ему нелегко будет справиться с голосом, и прочел:

- «Сегодня (день и число), страдая от болезни, но находясь в здравом уме и твердой памяти, я объявляю, что не меняю ни строчки в своем завещании. Любя жену более, чем когда-либо, я преисполнен желания в случае своей смерти сделать ее наследницей всего своего состояния.

Клеман Соврези»

Берта прекрасно владела собой и сумела скрыть охватившее ее ликование. В глазах ее сверкнуло торжество, но ей удалось сразу же придать им скорбное выражение.

- К чему это? - со вздохом произнесла она.

Однако это не помешало ей спустя полчаса, наедине с Треморелем, предаваться самой необузданной, самой безумной радости.

- Больше нечего бояться, - твердила она, - нечего! В наших руках отныне свобода, состояние, блаженство любви, наслаждения и жизнь, вся жизнь! Три миллиона! Эктор, у нас по меньшей мере три миллиона! Вот оно, завещание, у меня в руках. Отныне ни один поверенный не переступит порог этого дома. Уж теперь-то я потороплюсь!

Граф невольно радовался при мысли о том. что она получит состояние: от вдовы-миллионерши отделаться легче, чем от нищей. Поступок Соврези разрешил самые его мучительные опасения.

И все-таки эта вспышка неудержимого, истерического ликования, эта незыблемая вера Берты в свою безнаказанность ужаснули его. Ему бы хотелось, чтобы в своем злодействе она блюла большую величественность, вела бы себя пристойнее и сдержаннее. Он рассудил, что обязан хоть немного умерить ее восторг.

- Вы еще не раз вспомните Соврези, - мрачно заметил он.

- С какой стати? - фыркнула она в ответ. - Вот еще! Да и потом, воспоминания о нем не будут мне в тягость. «Тенистый дол» мне нравится, надеюсь, что мы и впредь будем здесь жить, только добавим к нему особняк в Париже, ваш особняк - мы его откупим. Какое счастье, Эктор, какое блаженство!

Самая мысль об этом будущем блаженстве повергла Тремореля в такой ужас, что он попытался отговорить Берту. Он надеялся ее растрогать.

- В последний раз заклинаю вас, откажитесь от этого чудовищного, пагубного плана. Вы сами видите, что напрасно тревожились: Соврези ни о чем не догадывается и любит вас по-прежнему.

Лицо молодой женщины внезапно омрачилось, она задумалась.

- Не будем больше об этом говорить, - сказала она, помолчав. - Возможно, я заблуждаюсь. Возможно, он ни о чем не подозревает, возможно, что-то обнаружил и хочет победить меня добротой. Дело в том, что…

И она замолчала. По-видимому, ей не хотелось его пугать.

Но он и без того был достаточно напуган. На другой день, не в силах наблюдать агонию, беспрестанно опасаясь выдать себя, он без предупреждения уехал в Мелен. Правда, адрес он оставил, и но первому ее зову трусливо вернулся. Оказалось, Соврези кричит на крик и требует его к себе.