Цвингер - Елена Костюкович

— Или сидят, или на коленях стоят, как весь советский народ, — сострил Андрей, когда вернулся за Викой. Виктор-то рассчитывал, что компания подождет его. Однако толпа унесла всех в поезд, и про Вику вспомнили через несколько станций, то есть определенно вспомнили про бутылки. Андрей с Мариной, самые сообразительные, догадались, где Виктор залип.

— Не иначе как бронзовый петух на Революции заворожил его.

— Ну чего там смотреть, Виктор? — наорали, воротившись обратно всем колхозом.

Снова ринулись в вагон. Снова он рисковал отстать. Гремели какие-то объявления. Он думал — вот-вот научится улавливать. Но звуки из громкоговорителей были нечленораздельны и непостижимы. Объявления были всюду. Приколоченные к стенам афиши. Изречения, высеченные на века. Тексты, выяснялось, работали как орнамент. Толпа без напутствий знала, куда идти. Двигались полчищами. Замешкаешься — растопчут. Особенно страшно бывало Вике в местах сужений, где царствовало право опыта и силы. Пулеметные стволы, ленты, автоматы, патроны и пушки переплетались и торчали из фризов и капителей. Малиновый кварцит Мавзолея был на «Бауманской» фоном для статуи знаменосца с ППШ, красноармейца в зимнем маскировочном халате с ППШ, партизанки с гранатой и писателя с книгой. Украшения были до того многозначны, требовали такого понимания символики, что Вика бесился: никто из аборигенов не умел ничего ему растолковать.

«Знаешь, что еще удивляет? — писал он Ульриху. — Несобранность московской жизни, вязкость, растянутость планов — и зачем-то дикая быстрота метро. Мчишься, вываля язык, на сумасшедшей скорости под землей. Добегаешь, толпу прорезываешь. И все это чтобы затиснуться в чей-нибудь кухонный угол перед емкостью с коричневой водицей и сидеть часы, дни. Цедить слова, цедить водицу, усахаривать, подслащивать. Подогревать и доливать. И это в каждом учреждении, в квартирах. В любое время. Вечный чай».

«Уклад упрочивался веками, а метро возникло вчера, — из Ульрихова ответа. — Москва точнее соответствовала самой себе в тридцатые, когда я там жил. Но уже на моих глазах метро меняло логику старого пространства. Город становился как вывернутая перчатка с застрявшими пальцами».

«Да, и Москва, и другие города, — соглашался Вика, — теперь воспринимаются с точки зрения вылезших кротов. Вынырнешь — перед тобою черный ход, какая-то будка, градостроительная задница, новый под землю лаз. Города-то строились, чтобы к ним подплывали медленно, оглядывали впервые с воды. Или с въездной трассы. Неудивительно, что в Москве разобрали Триумфальную арку. Из Петербурга по Ленинградке в этот город ведь не въезжают уже».

Все бы было ничего, но холод, конечно… В первую же метель попытка пройтись под снегом с зонтиком вызвала у окружающих такой хохот, что он в Москве отказался от зонта, как уважающий себя британец от пальто. Хотя никто и до сих пор не объяснил ему, кому мешает, если человек в метель отгородится чем-нибудь от ледяной крупы.

Его кое-как экипировали, хотя и ругали, что не привез нормальной амуниции, а в «Мосодежде» купить ничего нельзя. Но Виктор выискал в «Военторге» треух и бушлат, и теперь на него косились другие преподаватели: экзотика? Бравада?

Все равно Виктор коченел, особенно руки и ноги. Пятнадцатиминутный проход от Главного здания до Первого корпуса меж голубых елей давался ему как Роберту Скотту полюс. Разве что без пони. Да пони по этим тропам санки бы не протащили. На дороги и тротуары, не жалея, власти Москвы сыпали какую-то анафемскую смесь. К вечеру жгучий раствор пропитывал обувь. Виктор держался святым духом и сильной волей. Руки были в кровавых трещинах. Он их мазал глицерином, маниакально натягивал перчатки. Даже в закрытых помещениях, в метро. Простуды были непроходящими и гомерическими. Сопли, разъедавшие кожу у носа, — зелеными и желтыми. Платков бумажных в СССР не водилось, а с тканевыми, после того как он их извозюкивал (за пять минут), неизвестно было что делать. Доброжелатели — в основном родители и бабушки студентов — как умели лечили Вику. И хреном с лимоном, и дегтем с маслом, и луковыми обертываньями, и медом со ржаной мукой.

— А может, вы побывали в доме, где перьевые?

— Как — перьевые?

— Клещи.

— Я не понимаю…

— Ну птица какая-нибудь где в доме живет? Может быть, это аллергия у вас?

В студенческой поликлинике МГУ вообще-то был специалист по ухо-горло-носу. Все удерживали Вику от визита к нему. Считалось, что слушать традиционного врача — последнее дело.

— В общем, если ты уж записался, Витя, на вторник к лору, хорошо, что подготовленный пойдешь, подкрепленный нашими советами. Лор тебе насоветует совсем другое по поводу ОКВДП. Так ты смотри. Главное, чтоб не попадала в организм вредная энергетика.

В эту же зиму одна из студенток повезла его на могилу Пастернака. Но не судилось. Не прогулялся он ни по березняку, ни под мачтовыми соснами мимо резиденции патриарха и литфондовских дач, вдоль тына дачи Левкаса, на Неясную поляну. Их ссадили. Хотя они вели себя ниже травы. Тише воды, на порезанных, отполированных сотнями задов брусчатых сиденьях в электричке. Не говорили ни слова. И тем не менее за две остановки до Переделкина — контролер уже прошел, — когда перевели дух и расслабились, с задней скамьи встали двое. Двое в штатском. Обыкновенные хмурые мужики. Встали, предъявили удостоверения. Иностранец? Знаете, за черту Москвы запрещается? Потащили в отделение в Мичуринце. Долго что-то писали. Мрачно стояли на перроне, пока Виктор с Мариной не погрузились в обратную электричку. И потом, как выяснилось, Марину вызвали и очень недвусмысленно объяснили… она не захотела рассказывать Виктору, что именно объясняли. Но сказала: новых попыток лучше, наверное, не предпринимать.

Все твердили, что зима восьмидесятого как раз теплая. Что рекордно морозной была предыдущая. В ту-то-де на лету умирали птицы, облезала краска с трамваев (с троллейбусов почему-то не облезала), и караул перед Мавзолеем Ленина сменялся каждые пятнадцать минут. Ульрих бесился, читая в письмах жалобы Виктора:

— Ты не равняй, Вика, ничтожные твои градусы с холодрыгами на лесоповале.

Ну а Вике и их хватало. Весь русский сезон, с октября по апрель, ныло во лбу и в груди. Это сжимались капилляры и сосуды, реагируя на стужу. Низкое солнце высветляло дорожки меж глазурованными снежными надолбами. От Главного здания университета к реке стелились под сугробами просторы опытных посадок, принимая на высоком берегу напор летящих вспять, к высотному зданию, вихрей. На неаппетитном снегу перекрещивались лыжни, желтела собачья моча. Снегири, крякая, дербанили клювами рябину. Непривычные вопли ворон уже не так, как поначалу, пугали Виктора, но по-прежнему поражали его слух.

Пришел март с обещанием пощады. Снег чернел, тротуары волной захлестнула грязь. Углубились промоины между ветхими сугробами. Бродячие собаки лежали на оттаявших участках газонов, где под землей шли теплотрассы. Оголились обклеенные размокшими объявлениями столбы. В основном обмены квартир, но еще и обмены вещами. И вот! Пешеходы без шапок. Неужели и Виктор отважится снять треух?

Подумал, что даже, вероятно, рискнет выйти в полуботинках. А студентки, глянь, приходят в туфельках в университет! И на улице женщины сплошь в туфлях, и это не снится.

— А можно с вами?

— Когда, куда?

— Двадцать второго апреля. Интересно, какой этот ленинский субботник.

— С ума сошел, Виктор, зачем? Это только советских граждан гоняют убирать город к юбилею Ленина.

Виктор упрямо вышел спозаранку со всеми строиться перед общежитием. Доехали на автобусах до какого-то разбитого и перестроенного монастыря, который, похоже, должен был к Олимпиаде превратиться в Исторический музей. Виктор попал в вакханалию — озирался, не мог опомниться. В парке разводили костры. Жгли старые листья, бумажки. Все это без пожарного надзора. Лысые газоны скребли граблями, терли щетками крошащиеся терема. Виктор думал: вот, тут запрещена Пасха, и все же Москва справляет языческое свято весны, прощания с зимой. Приход Озириса, очищение. Костры — аналог сжигания чучела, ворошил он свой культурный запас. Как бы только поливные изразцы не полопались.

— Да о чем ты волнуешься. Нашел святое место. Это очень неприятное место. Тут московская гауптвахта. Она всегда тут была. На ней в свое время сидел даже Герцен.

— Да вы чего, скажем ему уж до конца. Имей в виду, Виктор, тут даже и Берия сидел.

От возвышенных дум и молодого воздуха настроение поначалу было, можно сказать, упоенное. Но потом подпортилось. Хотя Вику и не шпыняли, как окружающих, не нудили нагибаться за окурками, но на его друзей орали какие-то мужланы. На субботник пригнали и роты из размещавшихся в монастыре казарм, из-за забора, выходившего на Волочаевскую, а также непонятных мятых людей. Это оказались заключенные, отбывавшие пятнадцать суток. Торопясь и огибая толпу, махавшую метлами и совками, прохожие явно не задумывались, кто студент, а кто арестант среди тех, кто копается пальцами в щелях булыжников.