На Волховском и Карельском фронтах. Дневники лейтенанта. 1941–1944 гг. - Андрей Владимирович Николаев

– Сынок, – услышали мы окрик старшего лейтенанта, выходившего вслед за нами из землянки и на ходу надевавшего полушубок, – бери автомат, пошли. Вардарьян, я к комбату.

Оправив ремень, старший лейтенант – теперь мы уже знали, что это командир минометной роты Федоров, – трусцой пробирался по тропинке. За ним следом поспевал его ординарец Сынок с автоматом, молоденький солдат, совсем еще мальчишка.

С уходом Старшого, тут так все за глаза звали командира роты, атмосфера напряженности несколько ослабла. Уже знакомый нам старшина пригласил нас подойти к тому самому столу, за которым несколько раньше сидел Федоров, только с противоположной стороны. Старшина приветливо улыбался и певуче по-вологодски окал:

– Как же это так-то, товарищи лейтенанты, вы-дак налегке-то так? – Старшина смотрел на нас поверх очков в стальной оправе, подвязанной вместо дужек веревочкой. – У вас-дак и суконного-то обмундирования не числится. Без телогреек-то да без ватных брюк-то плохо-дак. А жилеток-то меховых теперь и не получить-дак. Вот беда дак беда. Ну дак что-нито придумаем.

Вардарьян о чем-то шептался с Шараповым и после некоторой паузы обратился к нам:

– Сержант Шарапов проводит вас на огневую, покажет минометы, проводит на передний край, ознакомит с секторами обстрела.

– Скажите, – обратился я к Вардарьяну, – действительно ли так рискованно появляться на передовой с нашими нарукавными шевронами, как тут недавно заметил на этот счет сержант Шарапов?

– Не знаю, – ответил Вардарьян, – у нас тут такие шевроны не носят. А чтобы не выделяться, можете их спороть. Шарапов вам поможет.

– Пусть спарывает, – сказал я и подставил рукав шинели.

Орудуя финским ножом, Шарапов спорол шевроны и отдал их мне. И вот я прячу в карман с таким трудом изготовленные знаки нашего комсоставского отличия и так мало носимые нами.

– Я готов, винтовку брать?

– Зачем? – с недоумением спрашивает Шарапов.

– А вдруг немца встретим? – несколько неуверенно говорит Федя.

– У немцев своя территория, – хитро щурясь и подмигивая, бросает Шарапов, – а днем вообще немцы по расположению наших войск не ходят.

Тронулись. Шарапов семенит впереди. Мы гуськом сзади.

– Наши огневые, – кивает Шарапов в сторону расчищенной от снега неширокой площадки со стоящими в линию зачехленными минометами. – Привет Сушинцеву, – и, указывая на нас, пояснил: – Новые комвзвода. Степанова нет, что ли?

Коренастый и пожилой Сушинцев в полушубке и каске отвечает, что Степанов еще спит.

– Два миномета наши, – говорит Шарапов, – два – степановские. Вот и вся батарея. Жидковата?! Да?! До прорыва была погуще. – Шарапов помолчал и вдруг отрывисто выкрикнул: – Пошли! Как стреляем, покажем после. Всему научим, – бросил как-то снисходительно.

Идем по узкой тропинке среди пустынного, унылого леса. И если бы не деревья, посеченные осколками, со срезанными снарядами вершинами, то ничто не напоминало бы тут о войне, о переднем крае, о ежеминутно грозящей тут опасности.

– Воронка от бомбы, – Шарапов небрежно махнул рукой в сторону, – в ней воду берем. Селитрой воняет, так другой нет. Из болота еще хуже.

Лес редел, и мы наконец вышли на опушку, поросшую мелколесьем.

– Вот и передовая, – объяснил Шарапов. – Эй, старина. Тихо? – обратился он к солдату, скучавшему за укрытием, напоминающим поленницу дров с наваленным рядом хворостом.

– Тихо, – промычал вполголоса солдат.

– Ты, лейтенант, того – дюже не высовывайся. А то и впрямь влепят. Тут до немца-то метров триста будет, не более. А снайпера ихние – звери.

– Те разведчики, что ночью погибли, где? – поинтересовался я.

– Эвона там они, – ответил солдат, не сходя с места, – вона, супротив той лупляной сосны.

Всматриваюсь в даль напряженно и внимательно. Там, вблизи сосны, ободранной снарядами, действительно, можно различить два еле заметных бугорка, которые уже начинают исчезать под падающими хлопьями сырого снега.

Пройдя еще немного по фронту и встретив еще несколько таких же скучающих на дежурстве солдат-пехотинцев, мы возвращаемся к своим землянкам. Повсюду тишина и покой. С трудом верится, что мы уже на фронте на передовой. Но это было, несомненно, так.

К тому времени, как мы прибыли в часть, наше наступление в этом районе боевых действий захлебнулось, и войска оказались вынужденными перейти к стойкой обороне. Наступление началось 10 февраля. Частям 311-й стрелковой дивизии был дан приказ наступать в юго-западном направлении и овладеть железнодорожной станцией Любань Октябрьской железной дороги. «В ожесточенных трехдневных боях войска сломили сопротивление противника на фронте в пять километров и продвинулись вглубь обороны на три-четыре километра. В трудных условиях бездорожья, увязая в глубоком снегу, преодолевая сильный минометно-артиллерийский и ружейно-пулеметный огонь, наши войска медленно продвигались вперед». Так сообщалось в официальных документах.

Вечером я попросил Вардарьяна рассказать о событиях, предшествовавших нашему появлению в полку. Вардарьян долго и мрачно смотрел на меня своими огромными, точно маслины, глазами, смотрел пристально из-под тяжелых нависших век. Потом сразу, будто прорвало, заговорил быстро, сопровождая речь энергичной жестикуляцией:

– Запланированная плотность артиллерии – восемьдесят стволов на километр. Думаешь много, да? Под Москвой было два ствола, а тут восемьдесят, да! Нет, дарагой, мало! Смотри, какой лес кругом, а! Смотри, какой передний край у немца. Крепость, да! Артподготовка один час тридцать минут! Хорошее время, да?! Сколько снарядов выпустили. Посчитай, головы не хватит. В атаку пошли! Немцы такой огонь открыли, пехота головы поднять не может. Что будешь делать?

Куда артиллерия била? – продолжал Вардарьян, – в белый свет, да как в копеечку! На другой день опять артподготовка, да. Танки пошли. Авиация помогла. Прорвали, да?! Два по фронту да два в глубину! Какой результат, а? На Мгу, на Любань прорывались! «Шиш тебе» – так вы, русские, говорите, да! В сорок втором от Погостья до Смердыни дошли, а теперь – два на два. Смех, да?! Что будешь делать, а?! Бревна, земля, амбразуры – крепость, да! Стена китайская! Танки, пушки прямой наводкой по амбразурам бьют, стену рушат. На два километра у немца больше сотни огневых точек. Ты понимаешь, а?! Что с таким огнем будешь делать? Разведка, дармоеды, ничего не знали. Пехота, как слепая, лезла. Сколько положили, а?! На этой «Поляне смерти»?! На другой день танки пошли. По убитым, да! По раненым, хорошо так, да?!

Я слушал молча, мурашки бегали по телу от этих слов. Мозг отказывался переваривать услышанное. А ведь он сам был свидетель всех этих событий, был непосредственным участником этих боев.

– Снег какой, знаешь, а?! – продолжал Вардарьян после некоторой паузы. Овраги, лес, болоты. Оттепель началась, ручьи текут. Люди мокрые, сушиться негде, холод. Что будешь делать, да?! Так воевали. А что взяли, а? Мешок взяли. Смердынский мешок называется! Аппендицит, да! Теперь жди, когда он по флангам ударит – мышеловку захлопнет! Тогда