Скиф - Иван Ботвинник

— Ты все шутишь, — ростовщик насмешливо оглядел молодого самнита. — Наверное, тебя послал Луцилий? Говорят, чтобы поправить свои делишки, он, потомок божественного Ромула, женится на дочери простого всадника? Сколько же надо этому бездельнику, чтобы позолотить силки для своей доверчивой голубки?

— Я пришел не за деньгами.

— Ко мне? Не за деньгами? — изумился Турпаций.

— Я пришел к тебе за тем, что стократ…

— Говори яснее. — Ростовщик с нескрываемым любопытством уставился на взволнованного гостя. — Я не знаю ничего в мире дороже денег.

— Свобода, почести, римское гражданство, — медленно, точно заклинание, отчеканил Эгнаций. — Помоги мне добыть их. Мы земляки, помоги мне, Турпаций!

— Рабу, чтобы стать свободным, нужны опять-таки эти презренные деньги. Я даю их всем. Дам и тебе… за небольшие проценты.

— Нет, — снова заговорил Эгнаций. — На свои сбережения я бы мог выкупить трех-четырех рабов, но Луцилий наотрез отказался отпустить меня. Ему нужен молодой разумный раб. Кончат строить дом для молодого господина — старик сделает меня виликом в своей латифундии. И шерсти тонкорунных овец, и сытной снеди будет вдосталь, но я останусь рабом. Сытый ли, голодный ли, нарядный ли, в лохмотьях ли — все равно раб!..

— Луцилий не хочет тебя отпустить. Что же я могу? — Турпаций недоумевающе пожал плечами. — Не могу же я приказать консуляру…

— Можешь! — Эгнаций склонился и, схватив край туники ростовщика, прижался к ней губами. — Молю, всеми богами Самниума заклинаю… Пригрози Луцилию, что взыщешь разом по всем векселям, если он не уступит меня по сходной цене, и я буду на свободе. Потом я втридорога оплачу свой выкуп.

— Мое хозяйство невелико, — сухо возразил Турпаций. — Мне не нужны два надсмотрщика.

— Но я же внесу выкуп. Двойной, тройной…

Ростовщик равнодушно продолжал глядеть мимо раба в узкое, как бойница, окошко. Глаза его вдруг забегали, словно испуганные мыши.

— Уходи. Поговорим после. Немедленно уходи! — Турпаций поспешно проводил самнита к двери.

Тот не успел переступить порог. Пришлось посторониться, пропуская нового гостя. Бедная рабья одежда вошедшего никак не вязалась с твердой, властной поступью, неторопливыми, полными достоинства движениями.

Эгнаций, прошмыгнув во двор, подкрался к окну. Залез меж высоких, оставшихся с лета, стеблей этрусских лилий. Видеть он ничего не мог, но слышал каждое слово.

— В такое ненастье… мой господин… Я сам намеревался излить мое почтение у твоего порога.

— Чем меньше тебя будут видеть у моего порога, гем лучше, — оборвал ростовщика властный голос.

Эгнаций чуть не присвистнул от удивления: Красс! Богач Красс, у которого в должниках чуть ли не половина Рима, пришел к Турпацию?

— На той неделе были пожары на Авентине и в Транстиберии. Что сделано тобой, чтобы облегчить участь погорельцев?

— Я приобрел для тебя, благородный Марк Лициний… — в голосе Турпация явственно звучали боязливые нотки.

— Короче!

— Вот отменные участки. Отныне они твои, благодетель мой! Прекрасный садик и почти не пострадавший дом на Авентине… Я приобрел его для тебя, мой господин, за двадцать денариев.

— У Цетега? — насмешливо уточнил Красе. — За двенадцать.

— Я обмолвился, господин.

— Язык римлян любит точность, Турпаций. Но я не за этим. — Красс помолчал. — Из Генуи бежали гладиаторы. К ним стекаются рабы. Я думаю… Нас никто не услышит? — Красс подошел к окну. Эгнаций почти вдавился в землю, боясь пошевельнуться. — Риму грозят новые беды. Теперь не время дразнить чернь… Надо вернуть домик Цетегу.

— Ты мудр, ты мудр, мой господин! — послышался голос ростовщика.

Эгнаций замер от ужаса. Нет, нет, видят боги, он не хотел услышать такой тайны! Он раб, он только раб, ему никто не поверит… Так вот откуда шли и идут к ним богатства — к Турпацию, к благородному Марку Лицинию Крассу!.. Пятясь и поминутно оглядываясь, молодой самнит на четвереньках пополз от страшного окна.

VII

Пиры Лукулла славились на весь Рим. Паштеты из соловьиных язычков, поросята, вспоенные молоком и начиненные сладкими орехами, седло дикой серны с пряными приправами, фазаны, фисташки, целая флотилия рыбных блюд — гигантские осетры, привозимые живьем из устья Дуная, кефаль из Эллады под соусом душистых трав, камбала, пойманная у берегов Сицилии и сваренная в особых серебряных кастрюлях, нежная скумбрия персидских вод, жирные угри Беотийских озер и, наконец, слава и венец всех рыбных блюд — мурены, заботливо взращенные в собственных прудах Лукулла.

Мясо мурен считалось особенно нежным и питательным. Пир без отваренных мурен из Лукулловых прудов не был бы подлинным пиром. На этот раз, если верить слухам, великий гастроном решил превзойти самого себя.

В Риме почти открыто говорили, что новая война с Митридатом и Тиграном дело решенное.

Вождем римской армии станет Лукулл. Перед отъездом на Восток он дает своим друзьям прощальный пир.

Филипп решил во что бы то ни стало попасть на это празднество. Вряд ли ему удастся узнать ценные новости. Но он еще раз должен попытаться прочесть до конца душу Рима, понять, в чем же заключено вечно живое, ничем не сокрушимое зерно их военной мощи. Но никто, даже Арна не должна знать, как важно для лазутчика Митридата проникнуть в дом римского вождя.

Сами боги помогли сыну Тамор. Молодой Фабий, двоюродный брат Фабиолы, достал Филиппу приглашение к столу почти легендарного гурмана. Филипп усомнился: прилично ли явиться в незнакомый дом? Но Фабий расхохотался:

— Лукулл будет в восторге, что индийский царевич посетил его пир!

— Откуда тебе известно о моем сане? Я здесь простой купец.

Молодой патриций лукаво подмигнул:

— От меня ты скрывал, но все знают: ради безумной страсти к Фабиоле ты пренебрег гневом отца и троном Индии. Пошли!

Филипп выразил притворное удивление:

— Каков Рим! А я-то держал все в тайне!

— В Риме нет тайн, — Фабий расплылся в улыбке. Он от всей души радовался, что блеснет сегодня на пиру дружбой с индийским царевичем, которого он считал существом таинственным и возвышенным, — это не какой-нибудь восточный варвар, нумидийский или вифинский царек! Индия лежит в сказочной дали, полна чудес и загадок. Даже Александр Македонский в священном трепете остановился у ее порога. Конечно, Лукулл придет в восторг, увидев наследника индийского престола. Лукулл… О, царевич еще не знает Лукулла: это великий человек, друг Люция Суллы, его легионы…

Фабий не умолкал всю дорогу. Филипп с трудом подавлял смех, слушая молодого патриция, но потом внезапно испытал беспокойство: «А вдруг и там, на пиру, меня окружат таким же вниманием — меня, лазутчика Митридата? Не все же так глупы, как этот молодой Фабий. Кто-нибудь… — Он содрогнулся. — Мурены? В таком случае меня ждут мурены. Надо вовремя остановиться».

Но останавливаться было уже поздно. Вслед за Титом Фабием он переступил порог дышащего теплом, светлого атриума…

…У входа в библиотеку, напоминая о родном Понте, стояли в кадках два вишневых деревца.

— Я еще не собрал с них плодов, дорогой Лукреций, — рассказывал Лукулл высокому, сухощавому римлянину. — У них удивительно сочные ягоды. Это дар моего друга Сервилия. Когда он со своими легионами спустился с отрогов Тавра, его воины задыхались от зноя и жажды. Речная вода отдавала гнилью, ничто не спасало от лихорадки. И вот эти чуда — деревца с коралловыми подвесками — стали их эскулапами. Зная мою страсть к полезным плодам, Сервилий привез мне из Азии горсточку вишневых косточек. Но азиаты капризны. Прижились лишь эти двое…

Филипп не без удивления отметил: у себя дома, в просторной тоге, скрадывающей полноту, Лукулл не казался ни смешным, ни неуклюжим. Побеседовав с одним гостем, он переходил к другому, можно даже сказать — переплывал по озаренному вечерним солнцем атриуму, легко, чуть покачиваясь, — и тут же находил новую тему для разговора. Голос его, мягкий, грудной, звучал доброжелательно и учтиво… «И этот человек откармливает мурен живыми рабами!» — Филипп снова почувствовал внутренний трепет. «Трус, все-таки я трус!» — подумал он с презрением и оглянулся: заметил ли кто-нибудь его смятение? Нет. Слава богам, гости заняты разговорами.

— Напрасно, Лукреций, ты отвергаешь мудрость олимпийцев.

— Наоборот, любезный Марк Туллий, я всегда утверждал, что существует род богов, но им, я думаю, нет забот о людских судьбах.

— Лукреций Кар и Цицерон — два великих спорщика, — шепнул Фабий.

— Мне интересно, — повернулся к говорившим молодой низкорослый римлянин. — Лукреций учит, что мир образуют атомы, маленькие, невидимые глазу кирпичики, наделенные теплом или холодом, влажностью или сухостью, но не разумом или доброй волей. А кто создал из этих бездушных неразумных кирпичиков меня, тебя, наконец, такие совершенные творения, как Лесбию, Клодию или матрону Сервилию, красоте которой завидует сама Венера?