Её Я - Реза Амир-Хани

– Дело вот как обстоит, хадж-ханум. Ты ведь мне как мать по годам. Во-первых, муж и жена должны друг другу соответствовать по возрасту. Если девушка молода и неопытна, то и муж должен молодым быть, чтобы вместе жилось им хорошо, чтобы поговорить могли. Марьям еще совсем юна и ничего в жизни не знает. Не хочет она пока замуж, тем более за человека, который ей по возрасту в отцы годится…

Гостья при этих словах все время кивала, словно подтверждая их. Матушка немного встревожилась: «Глухая она совсем, что ли? Зачем пришла тогда? Неужели…» Она с удивлением взглянула на гостью, которая распустила посвободнее завязки шляпки и начала говорить:

– Аллах свидетель, и я точно так думаю. И начальнику так же говорю. (Начальником она именовала своего сына.) Не годится ему брать в жены юную девочку. Как вы сами сказали, Марьям-ханум еще совсем юна и ничего в жизни не знает, и Али мне во внуки годится, то же самое. Они маленькие еще, ничего не понимают, остались на попечение деда, а им защита настоящая нужна. Детям нужен отец строгий, и вы сами еще, слава Аллаху, чтоб не сглазить, молоды…

Лицо матушки делалось все более и более красным. А поскольку под руками ничего не было, кроме кальяна, то зажженный кальян и полетел первым в гостью, подпалив ее ситцевую рубаху. Старуха, не надевая туфель, скатилась кубарем вниз с крыльца, но водяной сосуд кальяна все-таки догнал ее, облив водой и ударив в голову. Потом в старуху полетел поднос и чайные приборы, что принесла Махтаб. А гостья сломя голову уже неслась по крытому коридору и выскочила на улицу. Матушка молчала. Уперлась лбом в стену и тогда только начала всхлипывать. Махтаб стояла рядом. Матушка, еле волоча ноги, поднялась на крыльцо и села на ступеньках. Нужно было выплакаться перед кем-то, и почему бы этим человеком не быть Махтаб? Матушка, ничего не говоря, прижала к груди голову Махтаб и разрыдалась.

Никому ни слова об этом мать не рассказала, и Махтаб молчала. Происшествие стало их общей тайной. Стоило ли сообщать о нем Марьям, и так несчастной девочке, или Али, чье маленькое сердце уже испытало столько горя, или деду, который, если бы узнал, кровной местью запахло бы … Никому ничего не сказала мать, лишь то и дело пыхтела угрюмо кальяном, хотя Марьям и Али вопрошали:

– Матушка! Что ты все хмуришься в последнее время? Или мы в чем-то провинились?

Ничего им не отвечала мать, и Махтаб молчала. Иногда, докурив кальян, матушка звала Махтаб и молча обнимала ее, приглаживала рукой ее кофейного цвета волосы. Нани, Али и Марьям одинаково не понимали, чем вызвана такая перемена отношения. «От тоски, что ли, так возлюбила Махтаб? Прямо оторопь берет! Ведь только вчера называла ее задорожной замарашкой…» Кроме матери и Махтаб, никто ничего не знал. И не узнал даже тогда, когда…

Когда мать Эззати выскочила из дома Фаттахов, страж порядка, который ждал ее на улице неподалеку, поднялся с лавки. С какими-то даже хозяйскими мыслями он уже поглядывал на забор Фаттахов, но, как увидел мать, все понял.

– …Говорила тебе, щенку! – накинулась на него мать. – Глупое, плохое дело было! Сколько я тебя уму-разуму учила, а у тебя всегда мысли вкривь и вкось. Значит, поздно учить тебя! Послепраздничными штанами минарет не украсишь!

Мать живым упреком стояла перед сыном, а он сорвал с головы свою синюю шапку и в ярости бросил ее о землю.

– Хватит, мама! Ничего ты не понимаешь, только пилить умеешь. Я сам знаю, как прижать этих грабителей народа, кровососов! Я знаю, закон их прищемит, я их каленым железом…

И вот с этого дня Эззати ждал того момента, когда…

С началом принудительного снятия хиджабов Марьям больше с подругами домой не возвращалась. После уроков она ждала во дворе школы, пока за ней зайдет дедов водитель. Потом, оглядываясь по сторонам, выходила на улицу и ныряла на заднее сиденье «Доджа». А занавесочки на окнах машины были уже задернуты. Дед сидел на переднем сиденье и, когда Марьям оказывалась в машине, облегченно вздыхал. Подъехав к переулку Сахарной мечети, «Додж» останавливался, и опять приходилось оглядываться по сторонам, а потом уже выходить.

Вначале выходил из машины дед – так он сделал и в этот день. И только убедившись, что переулок пуст, дал знак водителю. Тот открыл дверцу, из которой торопливо вышла Марьям. Впрочем, это был каждодневный ритуал, к которому они уже привыкли. Водитель, попрощавшись, уехал, и дед двинулся впереди по переулку, как вдруг из лавки Дарьяни выскочил Эззати в форме и с полицейской дубинкой. Хотя, прежде чем его увидеть, дед услышал его крик. Эззати вылетел из лавки и вклинился между дедом и Марьям, и голос его дрожал от ярости:

– Платок на голову намотала, девчонка? Закон нарушать? Думаешь, деньги все купят? Народным кровопийцам все можно? А я вас каленым железом, я вас прижгу, я вас…

Фаттах подскочил к Эззати и обхватил его сзади. Тот вырвался и, размахнувшись, ударил деда дубинкой по лицу. Фаттаха отбросило. Пока он приходил в себя, Эззати прыгнул к Марьям. Схватил ее за платок…

6. Она

…И кого ты удивил? Приемы, как говорится, не новые… Ты думаешь, можешь писать все, что захочешь? Нет, ты не можешь писать все, что захочешь. Как ты написал предыдущее, я не знаю, точнее, я не знал до сегодняшнего дня, за каким дьяволом приходила в наш дом мерзкая мамаша столь же мерзкого стражника Эззати… Если бы я знал, то… Как говорил Карим, я вмиг бы ее опозорил.

До сегодняшнего дня я не знал. Я хотел узнать. Потому я молчал и ждал, что же ты напишешь, однако это не дает тебе права писать все, что ты хочешь. Как бы там ни было, но Марьям – да просияет свет над ее могилой – была моей старшей сестрой и честью нашей семьи… Из-за всех этих происшествий дед, собственно, и отослал ее во Францию… Никто не вправе писать или не писать все, что он хочет. Допустим, ты считаешь, что ты прав. Но что, о каждой правде и правдочке трубить во всеуслышание?

Проблема главная: ты о том, что мне буквально всю душу переворачивает, пишешь длительно и подробно, а о том, о чем побольше хотелось бы, – строчка, другая, и – резко прочь…

…Но я уже отвечал тебе на это: садись вместо меня – вместо «ее я» – и пиши сам о сейиде Моджтабе… Говоришь: нужны, мол, политические, общественные… а я говорю: собирай манатки и вали. Иди пиши о сейиде Моджтабе, которого мы прозвали Сефеви (смотри главу «2. Я»). Прозвали… А как его действительно звали-то? Сейид Моджтаба Мир-Лоухи. Но ты ведь все равно не напишешь… Кстати, еще слышали мы такое его прозвище: «набоб Сефеви», оно появилось тогда, когда он уже прославился и стал нелегалом…

Уехал он из Ирана в те самые годы, когда срывали хиджабы, может быть, чуть позже. Поселился в Неджефе и начал религиозную учебу. Говорят, за три-четыре года добился сана муджтахида – мало кому удается так быстро. Когда мы с дедом ездили в Кербелу, то завернули в Неджеф повидаться с ним. Он совсем не изменился: худое, вытянутое лицо и большие глаза. По-прежнему немногословен и вежлив, мне даже показалось, что он стал еще сдержаннее, чем раньше. Жилье – бедная келья: столик и книги кругом. Увидев деда, вскочил с почтением, потом меня обнял. Расспрашивал о наших делах и очень подробно – о Кариме. Карима мы не взяли с собой, дед отказался; Искандера привезли, а Карима – нет. Дед сказал: «Если бы хоть однажды я видел, что он читает намаз, я бы взял его с собой, но ведь ни разу!» А ведь сколько я старался обучить Карима намазу – ни в какую! Собственно, он пытался что-то сделать, этот дылда, но что это были за намазы! После поклона-«руку» сразу делал поклон-«суджуд», а где подъем-«кыям»? Сколько раз я ему втолковывал: «Карим! Во время “руку” делаешь поясной поклон со словами “Аллаху акбар”, потом – руки на колени выпрямленных ног – трижды произносишь: “Субхана раббийа-ль азым!” Потом выходишь из положения “руку” со словами: “Самиа Аллаху лиман хамидах!” Добавление: “Раббана ляка ль-хамд”, и только после этого делаешь “суджуд”»… Но куда там! Отвечал мне: «Успокойся, Али, не трави душу. Я сразу после “руку”, переходя в “суджуд”, успеваю сказать: “самиааллахулиманхамидах” – и все дела! Аллах милостив! Я, по кличке “замоорыш” или “вонючка”, и то – Карим, что значит “милостивый”, неужели Аллах при величии Его не будет милостив?»

…Прости Аллах Карима! Я хотел сказать деду: «Если дружба не отличает задорожных от прочих, то, может, не должна бы она отличать и читающих намаз от прочих?». Но я предполагал, что дед ответит так: «Намаз важнее дружбы». Или так скажет: «Карим твой друг, а не мой. Значит, когда сам поедешь в Кербелу – тогда и бери его…»

…Впрочем, при чем тут Карим? Я ведь собирался писать о сейиде Моджтабе… О шахиде сейиде Моджтабе «Набобе» Сефеви… Сейчас ты опять так вскипишь, что ой-ой… Но я не собираюсь ни под кого здесь подстраиваться. Все главы «Я» – твоя вотчина, но все главы «Она» – это уж мое. Мы же договорились, и слово надо держать… Но вот ты все время пишешь, что Моджтаба был вежлив, и говорил размеренно, и на Карима вообще эмоционально не реагировал, но ведь я – не ты. Я – это «ее я»!