Её Я - Реза Амир-Хани

Сейид Моджтаба был парень честный, мозговитый. Он был главным в классе, сообразительным и совестливым. И на все-то он реагировал. Когда из Неджефа вернулся в Иран, вначале поселился в полуподвале в районе Шах Абдель-Азим. Позже мы платили за арендуемое им помещение. Я имею в виду, я поговорил с дедом и взял деньги у Мирзы. Первым делом, приехав, Моджтаба послал за мной и Каримом. И мы отправились его навестить. Марьям и Махтаб уже давно были во Франции, а мы с Каримом приехали в Шах Абдель-Азим на моем черном «Шевроле». Нашли полуподвал Моджтабы и хотели войти, но нам преградили путь двое в костюмах. Они были того же возраста, что и мы, но бородаты – видно, что ребята из мечети. На лбах следы от мохров[66]. Увидев Карима с его открытым воротом рубашки, спросили, к кому у него дело. Тут в Кариме взыграло хулиганство, мы ведь не думали, что этими людьми управляет сам Моджтаба. И вот Карим переспрашивает:

– К кому у меня дело? К Моджику, ясно к кому.

– К господину Моджтабе Сефеви? – удивились юноши. – Нормально выражайтесь, господин. Какое у вас к нему дело?

Карим глазом не моргнул:

– Он мне в кости большую сумму проиграл, хоть это было и давно, при позапрошлом шахе… Но нужно получить с него должок!

Ребята кинулись к Кариму, оттесняя его, но он, не сдаваясь, поднял дикий крик:

– Моджтаба! Простых людей обжуливаешь, да еще и колотишь их! И это все – во имя ислама?

Сейид, заслышав крики, вышел из полуподвала, и тут же наступала тишина. Карим замолк, более того, мы с ним просто невольно застыли. Сейид был в абе и чалме, аба выцветшего кофейного цвета и плоская черная чалма. Неужели это тот самый Моджтаба, наш ровесник? Мы замерли, но сейид, как я говорил, был всегда великодушен. Он рассмеялся, показав свои белые зубы, и, подойдя к Кариму, сказал:

– Заходи, господин Карим, рассчитаюсь с тобой. Для того мы и прибыли сюда, чтобы рассчитываться с людьми.

Помощники его, подойдя, оправили одежду Карима, застегнули ему воротник, и мы обнялись с сейидом, а потом спустились к нему в подвал. Он посмеивался:

– Господин Карим, ты такой же, как прежде. Верен себе…

У нас с Каримом словно языки отнялись – ничего не могли произнести. Мне все не верилось, что он мог так измениться. Неужели это тот же самый милый и застенчивый Моджик, наш одноклассник? И как ни старался сейид Моджтаба, он все не мог нас разговорить. Нам было страшно от вида его выцветшей абы, его маленькой черной чалмы, от вида… От вида его самого.

– …Не знаю, как насчет господина Карима, но вы, господин Али! Ведь вы отведали вкус этой тирании. Правда, то была тирания отца, а теперь у власти сын, но ведь, неприлично сказать, сменилось только седло на том же осле. Угнетатели остались угнетателями, а по шариату свержение тиранического султана необходимо. Господин Али! Есть долг мщения не только за вашего отца, но за весь народ. Ученые-богословы говорят: нужно быть готовыми к решающему дню, но сегодня и есть тот самый решающий день…

Потом сейид позвал одного из своих помощников и негромко приказал принести из подземного водохранилища и вручить нам две единицы. Мы остались в неведении: что значит «две единицы»? Сейид был исламский богослов, так что, скорее всего, речь шла о книгах или брошюрах, или еще о чем-то ученом… Но вот вернулся помощник с двумя «единицами», и мы с Каримом остолбенели: «Сейид с ума сошел! Тронулся!» Нам дали каждому в руки по винтовке. Тяжелые, весом килограмма по три, но опасность, содержащаяся в них, словно делала их совсем неподъемными. Карим, при всей своей экзальтированности, и тот оробел, говорит:

– Господин сейид! Я полностью в вашем распоряжении, но вот Али… Али уезжает во Францию. Если бы не Али, никаких вопросов бы не было, я весь к вашим услугам… Да и если бы дело было не в Али, все равно от меня никакого бы толку… Осел лучше меня разбирается в винтовках и в политике этой, будь она неладна, и в тому подобном. Если будет ваш приказ на черное дело – не приведи Аллах, конечно, – то ножом можно бы… – Тут Карим опомнился: – Но сейид Моджтаба – и приказ на черное дело? Клянусь Аллахом, я оскорбил вас! Но сейид Моджтаба! Во имя вашей драгоценной души, я в ружьях, и в правительстве, и в его агентах, и в убийстве агентов – ничего не понимаю, разве что только для вас…

Я перебил Карима:

– Господин сейид! У нас все возможности есть… Переводческие, финансовые, людские, – все, что только потребуется…

…Думаю, что я здесь солгал. Потому что реально, кроме оплаты аренды его жилья, я никакой помощи ему не оказал. Правда, это потому, что он ни о чем меня и не просил. Он попросил меня заплатить за аренду, когда попал в тюрьму… Карим ему даже больше меня помог. Я оказался хуже своих слов, а Карим оказался лучше своих слов. Карим, этот пьяница, сделал больше, чем обещал. Еще до гибели самого Моджтабы, когда ребят из организации «Федаи ислама» уничтожали одного за другим, когда проявилась Каджарова подлость, а братья Шамси оказались замешаны в денежных делах, – это случилось в квартале Коли: Карима убили. Те самые шесть братьев, кинжалом, с Каджаром… Кинжалом и с Каджаром, с Каджаром и с кинжалом… С кинжалом, с Каджаром, с Каджаром, с кинжалом… О, Аллах! Что я говорю?! (смотри главу «3. Она».)

Карим-пьяница в конце концов узнал счастье. Он прочел свой первый дневной намаз… И даже не сделал ошибок во фразе «Самиа Аллаху лиман хамидах»… Он вышел из мечети «Хадж-Хасан Шахпур»… Шесть братьев ждали его… Их давняя злость закипела… И они порезали Карима на куски (смотри главу «1. Она»)…

7. Я

Эззати, усталый и злой, опять вошел в лавку Дарьяни. Взял стакан лимонада и, ничего не соображая, начал пить. Он действовал так, словно находился в каком-то трансе или был с отключенным сознанием. Вдруг вылил недопитый лимонад на улицу, и это действие словно вернуло ему дар речи.

– Я закон исполнил, так? Как этих людей еще научить? Только силой! Вот и мясник тоже… Видал, как? А вообще, почему ты мне не помог, Дарьяни?

Тот потер свою красную, плохо выбритую щеку.

– Аж зубы у меня заболели! Так ты меня удивил …

Эззати вполголоса выругался и, ничего больше не добавив, вышел из лавки. А Дарьяни тихонько пробормотал ему вслед:

– Врагов мне в квартале создал – это раз, выпил и не заплатил – два, людей колотит – три… Аллах свидетель, что-то будет…

Эззати, все так же плохо соображая, шел в сторону своего дома. Проходя мимо Задорожного оврага, посмотрел туда, вниз, и вспомнил, что до недавнего времени именно там был их домик. И он, глядя сверху вниз, словно увидел самого себя и свое недавнее прошлое. Вот он приходит, почтительно согнувшись, на фабрику «Райская» и обращается к Фаттаху: «Ваша милость, всем известно, как вы о бедняках печетесь, может, и меня, убогого сторожа – хранителя закона, не оставите вашей милостью, домик обновить не поможете ли?..» Фаттах приказал выдать ему недостающую сумму. И вот раз в месяц Эззати начал ходить туда и возвращать Мирзе деньги по частям. И вспомнил он Мирзу, который говорил ему сердито: «Дорогой мой! Хозяин ведь тебе не кредит открыл, а дал ссуду, разрешив вернуть ее частями. Но ты не частями возвращаешь, а будто только процент маленький платишь!» Слушал эти слова Эззати со злорадством…

Бредя по улице, он чуть не наткнулся на старушку в чадре. Вернее, это она практически врезалась в него и заговорила так:

– Ой, плохо я вижу, сынок… Прошла я уже старьевщиков или нет? Я иду в баню Аббаса Гольхани, ну, знаешь, в овраге… Раньше-то по запаху ее находила, а теперь он, вишь, переделал что-то, воду не греет как следует, и запаха нет… Прошла я уже баню-то или нет? Боюсь еще в лапы проклятым полицейским попасть, уж доведи меня, сынок… Ведь не разбирают, хватают всех, паршивцы…

– Старуха! – прервал ее Эззати. – Ты что, не узнаешь меня?

Помимо чадры, на старушке еще была сетка-чачван, отодвинув которую она глядела на него подслеповатыми глазами, но, видимо, плохо различала.

– Нет, не признаю… Вначале-то думала, ты – средний сын Кукаб-ханум, но они меня называют «бабушка», а ты вон – «старуха»…

– Заткнись, старуха! – Эззати разъярился. – Я тот самый «проклятый полицейский» и сейчас тебе такое устрою…

И он сорвал с головы старушки чадру вместе с сеткой и пошел прочь, широко шагая. Старушка кричала, хватала себя за заплатанную одежду, обнаружившуюся под снятой чадрой, пыталась кутаться в цветастый платок, который был еще у нее на шее… Потом побежала за Эззати, чтобы отнять у него чадру. Он шел, не ускоряя шаг, но бабушка была так стара, что, даже пытаясь бежать изо всех сил, не смогла его догнать. Тем более проезжающие телеги путь загородили… В общем, Эззати вместе с ее чадрой скрылся из виду, а вконец растерявшуюся старушку отвела с дороги к себе в дом здешняя молодая женщина. Дала ей напиться и присесть отдохнуть… Едва переведя дух, старушка принялась проклинать полицейского:

– Да не получит он милости Аллаха! Да увидит мать его траур! Да постигнет смерть его в молодые годы… – Хотя старушка была подслеповата и почти беззуба, говорила она без умолку: – Как же они, проклятые, научились хитростью заманивать людей! Ведь я хоть и слепа почти, а полицейского-то узнаю по шапке, но этот без шапки был! Я вижу, что в синем, но не подумала, что это форма, решила – одежда синяя… Я сначала-то его приняла за среднего сына Кукаб-ханум, которая живет недалеко от Сахарной мечети. Ты их не знаешь, девочка моя. А это почтенное семейство. Я у них убиралась в доме, стирала им, пока силы еще были, и все время вежливо со мной: «бабушка дорогая, спасибо, да как у вас дела, как здоровье», никогда мне не говорили «старуха». как этот… Я потому и заподозрила что-то не то, но как же хитростью заманивать научились! Ведь он специально шапку снял, а из-под сетки со здоровыми-то глазами не увидишь, а с моими…