Толкиен. Мир чудотворца - Никола Бональ
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Белег же и дальше продолжает выручать Турина. И в награду за усердие повелитель дарит Белегу «Англахель, драгоценный меч, нареченный так потому, что выковали его из куска металла, упавшего с неба, подобно пылающей звезде, и оказавшегося куда крепче всех металлов, что сокрыты в недрах земных».
Меч этот сродни грозовому камню, своеобразному Граалю, низвергшемуся с небес. Вот что пишет по этому поводу Генон:
«Грозовые камни символизируют молнию… Символика грозовых камней уходит корнями в гиперборейскую(116) традицию, древнейшую из всех традиций нынешнего человечества».
Но символическая сила, заключенная в металле Белегова клинка, совсем не добрая, и первой это замечает Мелиан:
«Зло заключено в мече твоем. Зловещий дух кузнеца еще не остыл в нем. Ему претит десница, его касающаяся, а посему он недолго послужит тебе».
Но Белег, как нередко случается в «Сильмариллионе», не внемлет пророчествам. Он падет от руки Турина, так и не осознавшего содеянного, ибо рукой его действует проклятие.
Турин, чья жизнь полна невзгод и печалей, встречает гнома по имени Мим, очень похожего на одного из вагнеровских героев.
«Мим был потомком гномов, некогда изгнанных из великих городов Восточного Наугрима… Мало–помалу они сделались совсем маленькими и утратили кузнечное мастерство; отныне пробавлялись они грабежом да разбоем, отчего спины их согнулись еще больше, а поступь стала вороватой».
Физическое и духовное перерождение этих гномов усугублялось и тем, что их невзлюбили эльфы.
Гном предает Турина с товарищами, и тот по ошибке убивает Белега в результате трагической размолвки. Повстречавшись тогда же с Гвиндором, Турин узнает, что Моргот проклял и его, и родителей его: «Охотно верю тебе», — ответствует Турин. Гвиндор тоже один из проклятых воителей в «Сильмариллионе»: увидев, как орки убивают его брата, он, на беду, бросает эльфов против воинства Моргота в Битве Бессчетных Слез; побывав же в орочьем плену в Ангбанде, он возвращается, обессиленный и ничтожный в прямом смысле слова. Представ перед нарготрондцами, народом Гвиндора, Турин называется «Агарвэном, сыном Ульварта (кровавым, сыном проклятого)» и лесным охотником. Турин становится самым могущественным воином среди нарготрондцев. Однако он меняет их наступательную тактику на засады и ловушки, полагаясь на скрытные выпады лучников, ибо «стал он бояться открытой сечи, требующей отваги, но Властитель внимал пагубным советам его».
Гвиндор изобличает эту гибельную тактику, но его никто не слушает, «наипаче что ему, слабосильному, не было места в первых рядах воителей».
Ульмо, желая предостеречь Ородрета, Властителя Нарготронда, отправляет к нему посланника с такими словами:
«Демон с Севера осквернил источники Сириона, и сила моя оставляет водные потоки. А ты готовься к худшему. Ступай и скажи Властителю Нарготрондскому — запри врата крепости своей и не выходи из нее. Низвергни глыбы гордыни своей в бурный поток, дабы не смог демон подкрасться к вратам твоим .. Однако ж Турин не внял мудрым советам и не пожелал разрушить мост, ибо непреклонная гордыня мешала ему действовать вопреки воли своей».
Спустя время Моргот обрушивает на Нарготронд всю свою мощь; и смертельно раненный в битве Гвиндор говорит Турину страшные слова:
«Хоть ты и люб мне, сын Хурина, я проклинаю тот день, когда вызволил тебя из орочьего полона. Если б не тщетная гордыня твоя, быть бы мне живу и любить, кого любил, да и Нарготронд простоял бы еще немалый срок».
Мост же, воздвигнутый по наущению Турина, «сыграл в тот день поистине роковую роль…»
Турина обездвижил взгляд дракона Горлунга, резко бросившего ему:
«Оплошал ты, сын Хурина. Неблагодарный сын, противозаконник, душегуб, убивший друга своего, захватчик Нарготронда, бездарный вояка, изгой, проклятый своими же соплеменниками…»
И Турин вдруг «увидел себя точно в кривом зеркале и возненавидел себя».
Сраженный этой ненавистью, Турин размышляет о своей горькой участи и правоте своих деяний. Вот о чем спрашивает себя этот горе–воитель: «Какое дело обходится без зла, пусть мало–мальского? Что мог я еще сделать, чтобы послужить своим, приди я к ним даже много раньше? Ибо если Кольцо Мелиан раскололось, с ним умерла и последняя надежда. Да уж, чему быть, того не миновать, и пусть мрак следует за мною по пятам. Да хранит их Мелиан! Я же уйду прочь, и так накликал я на них немало бед».
И вот, чтобы не накликать еще более страшных бед, Турин решает покинуть этот мир. Он находит мертвое тело юной эльфийской девы, некогда любившей его и распалившей любовь в сердце Гвиндора. И падает радом с нею «в безутешной скорби, больше похожей на смерть». В этой короткой фразе подразумевается расплата за бессмысленные жестокости Турина, чьим уделом было потерять все, что он обожал, лишиться сил и возможности жить в мире, где он был чужаком. О судьбе Турина узнают его мать Морвен и сестра Ниенор, которым суждено пропасть в гиблом тумане, наведенном чудовищным Глаурунгом. Морвен исчезает без следа, а Ниенор, оказавшись лицом к лицу с драконом, теряет память:
«Она ничего не помнила из того, что с нею стряслось, ни имени своего — ничего; еще долго была она глуха и слепа и не могла двигаться по своей воле».
Маблунг, предводитель дориатского воинства, бросается вдогонку за Ниенор, бежавшей от орков:
«Она кинулась в лес и бежала, покуда не упала без сил и не заснула мертвым сном».
И вот, когда она лежит, «точно умирающий зверь», ее находит Турин. Он называет ее Ниниелью и «имя сие так и осталось за нею среди лесных обитателей».
Ниниель выходит замуж за своего брата, а между тем дракон Глаурунг «размышляет, какое бы еще учинить коварство».
Однако Турину, наделенному силой Зигфрида, удается выжить в схватке с громадным змеем, хотя «взгляд его источал такую ненависть, что Турамбар пошатнулся, точно от удара, а от яда его он словно провалился в непроглядную тьму и рухнул на меч свой как подкошенный».
Ниенор, последовавшая за Турамбаром, узнает от умирающего дракона страшную правду:
«Здравствуй, Ниенор, дочь Хурина… Радуйся же, ибо ты снова обрела брата своего и теперь сможешь узнать, кто же он на самом деле: а он трус и душегуб, чинивший коварства и недругам своим, и друзьям, и проклятие лежит на нем, как и на всех сородичах его…»
Ниенор, сраженная правдой, бросается в клокочущую пропасть Кабед–Эн–Арас, слывущей с той поры проклятым местом:
«Ни один человек отныне не смел заглянуть в бездну Кабед–Эн–Араса, ни один зверь ни приходил туда на водопой, ни одна птица не пролетала над нею и ни одно дерево не взросло возле нее».
Турин, придя в себя, обрушивает свой гнев на увечного Брандира — обвиняет его в предательстве и убивает. Только с приходом Маблунга ему открывается истина:
«И осознал наконец Турин, что проклятие снова легло на него тяжким бременем и что лишил он Брандира жизни напрасно. Рассмеялся он тогда безумным смехом и молвил: — Какая злая штука — истина!»
Турин обретает покой, лишь когда сводит счеты с собственной жизнью, на что Маблунг с горечью замечает:
«И меня коснулось проклятие рода Хуринова, ибо слова мои погубили любимого мною человека»
Глава третья
Изысканный ужас
Толкиен — великий мастер ужасов, чего–чего, а их в его произведениях предостаточно. Памятуя о традиции «ужасов», одной из древнейших в мире, можно сказать, что он входит в число редких писателей–ясновидцев, чьи видения обращены к самой логике ужаса, пугающего и зачаровывающего читателя. Подобно тому, как почитатели По, Лавкрафта или даже Джорджа Лукаса (создателя Дарта Вейдера и «Звездных войн») ценят своих кумиров за силу их воображения, породившего фантастических чудищ, читателей Толкиена привлекает в его творчестве возможность повстречаться с поистине живыми барлогами, драконами, троллями, гоблинами, назгулами и прочими кошмарными тварями.
Однако понятие изысканного ужаса не ограничивается одним лишь изобретением чудовищ, о которых мы, конечно же, поговорим. — Истинная изысканность в данном случае заключается в том, что ужас пронизывает само повествование, придавая еще больше остроты описываемым приключениям; она помечает печатью ужаса некоторых героев, которым суждено либо нести ее до последнего вздоха, либо, в конце концов, избавиться от нее, пройдя через нелегкие испытания. И тогда суть ужаса становится самой что ни на есть очевидной и действует на воображение всей своей силой, грозящей вывернуть мир наизнанку и превратить историю в «кошмар, от которого я стремлюсь поскорее очнуться» (Джойс). Подобное видение мира с изнанки, со всеми его чудовищными пороками и изъянами, есть взгляд, обращенный внутрь нас самих, — в наши души, сознание и подсознание. И в этом проницательном взгляде заключается, пожалуй, самая главная сила творческого воображения Толкиена, про которого, как и про Виктора Гюго, можно сказать, что «он в определенном смысле поэт сатаны».
