Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев

видел только широкую вогнутую спину наклонившейся девушки, классических размеров заднюю часть и толстые белые икры». Ну, а когда Виктор Бахарев у тебя прикрепляет сзади какой-то Раисе Васильевне бумажку с написанным: «Сие место отдается», — меня передернуло. На заводах пришлось многого наслушаться, но чтоб русская словесность…

Марья Якимовна не успела закончить. Стул с треском отлетел в сторону, Дмитрий обеими ладонями грубо сгреб со стола бумаги, мгновенно скомкал их.

— Это… это не забуду, — беспамятно, с гневным урчанием он двинулся к двери и исчез.

Марья Якимовна разрыдалась.

А Дмитрий между тем, следующим утром бежав из матушкина дома, на толкучем рынке срядился с попутной подводой и в чем был, покинув родных, без шляпы и пальто, укрытый от дождя возчиковым армяком, двинулся по раскисшей дороге в село Бобровку к двоюродному брату Павлу Луканину. Он недавно женился.

Дмитрий гулял у него на свадьбе, завел бобровских знакомых…

Павел встретил его с радостью. Молодая жена Павла, в просторном сарафане, прятавшем ее «положение», и тем смущенная, поприветствовав родню поклоном, скрылась в горнице. И тотчас оттуда легко выбежала тетя Душа с румянцем во все лицо, сестра покойного Наркиса Матвеевича. Расцеловавшись с племянником, она тряхнула его за плечи.

— Что это ты, парень, смурной какой-то, да вроде и рюмочный дух от тебя? Плохо, видно, дело: гражданские ваши браки для полюбовных, а не семейных дел. А Анна Семеновна сноху не больно честит… Ну, все, все… Экая я беспардонница! — тетя Душа, еще раз расцеловав племянника, кинулась хлопотать по хозяйству.

Между тем на небе развеялось, в голубеющие проемы полилось солнце, и темные от дождя избы враз посветлели и заиграли мокрыми оконцами. Переодевшись в сухое, Дмитрий сидел за большим овальным столом, и лучшие куски клались в его тарелку.

После чая они с Павлом вышли на террасу подышать свежим воздухом. Размягченный сытным обедом, раскуривая трубку, Дмитрий вслух позавидовал деревенскому житью брата.

— Вольно у вас здесь. Нету этой нашей екатеринбургской маяты. А мне и совсем скверно. Кто я? Зачем я?

— Ты пишешь, — поправил Луканин.

— Пишу, а написанного никто не видит. Оно меня не кормит, а на мне семья — мать, братья, сестра.

— А что «Екатеринбургская неделя»? Там сотрудничеству твоему были бы рады.

— Нет, брат, это газета заводчиков, там клика ихняя правит. Редактор Штейнфельд из тех, кого Глеб Иванович Успенский навеличил «острыми, двугривенными зубами капитала».

— Гуляет на Урале капитал.

На другой день Павел и Дмитрий навестили местного батюшку, который, прослышав о госте, заслал гонца в дом Луканина с приглашением в гости. Отец Илья сильно напоминал Дмитрию горнощитского дедушку старозаветностью, домовитостью и нерасположением ко всему заводскому. Поповский домик был невелик, но окружен бесконечными хозяйственными пристройками крепкого вида, в которых кудахтала, хрюкала, блеяла и мычала всякая живность.

Попадья, низенькая, сухонькая, быстро обиходила стол исключительного домашнего приготовления, наставила разноцветных настоек в графинчиках и позвала всех откушать.

— А я батюшку вашего, отца Наркиса, знавал. Царствие ему небесное! — обратился отец Илья к Дмитрию. — Прилежный был слуга Богу и отменных качеств человек. Помянем.

Помянули.

— Они, конечно, заводские, не чета нам, сельским попикам. У них оклады от заводчиков, хлеб, дрова и прочее. Да народ все кругом нетвердый, то есть рабочий. От винца ослаб, хозяином обижен. А после крепости, когда обезземелели, так и совсем пропадает народ. Спаси их Бог. В дыму адском живут.

— Или ваше житье тверже и народ крепче?

— Вы то возьмите, — мягко возразил отец Илья, — что не от гордыни мои слова. А то суть, что живу я землицей, а у нее везде порядок: не ускачешь вперед ни на пядь. Земля — все: у нас и приметы все на земле, и поверья и песни, и праздники, и радости… И горе наше тоже землей пахнет. Разве торопится трава расти? Ну, а я куда буду торопиться? Так я говорю?

— Хорошо вы сказали о земле, отец Илья. Земля — это извечный порядок, как заход и восход солнца. Да вот и земля-то из-под ног хлебороба уходит. Поездил я прошлым летом по нашим деревням и сильно смутился. Так называемые новые веяния и сюда заносятся всякими мелкими сшибая-ми. Рыщут они осенью и зимой по деревням, вынюхивая разбойным носом, где можно поживиться насчет ближнего.

— Ох, верно, милостивец, сказал. Отбою от них не стало, — горестно вздохнула попадья, возясь с заварным чайником. — Мужиков водкой дармовой, баб ситчиками цветными заманивают. Хлеб за бесценок идет, земля скудеет. Господи, спаси и помилуй нас!

— Второй кабак в Бобровке поставили, а за речкой, гля-ди-любуйся, винокуренный завод, — поддержал Луканин. — Я земство долблю, да толку что. Говорят, поступь цивилизации не остановить. Это переведенный на вино хлеб — цивилизация?

— Ништо! — успокаивал отец Илья. — Нечистая сила злохитренна и злонамеренна, да Бог и землица не выдадут. За землю держитесь, братия!

Гостевали до ранних сумерек. Возвращались встревоженные разговорами. Луканин поругивал свою службу, земство, тужил, что крестьянская община рушится на глазах, вроде даже в удовольствие мужикам, не видевшим, что лишаются единственной заступницы своей.

— Городские сшибаи — что? Приехали, взяли свое — и восвояси. Новые веянья… «Новый мужик» из своих — вот кто страшен. Есть тут у нас один, Проней зовут, кабатчик новый. Сосредоточенная и расчетливая натура до крайности, он ждал подходящего случая, чтобы стать на настоящую точку. Теперь держись: завяжет всю деревню узлом и будет обирать своего брата мужика. Сам он мало делает черную крестьянскую работу, за него бедные мужики отрабатывают десятерицей полученные в горькие минуты пятаки. Да ведь, подлец, еще и философствует: «и пити — вмерти, и не пити — вмерти, так лучше же пити вмерти».

На четвертые сутки Дмитрий возвратился домой. Анна Семеновна встретила его молча, приказала Николаю, отлеживающемуся на печи, ставить самовар. Лиза тут же сунулась с учебниками. Утром Дмитрий отправился на Колобовскую улицу, но жены не застал — ушла на уроки. Прошел в свою комнату: стол был прибран, смятые им бумаги разглажены. Один лист нарочно отделен, и к нему приколота короткая записка крупными буквами: «Вот это твое, маминское». Стал читать. Сначала нехотя, потом впиваясь в строки, описывающие весенний вечер в окрестностях богатого села Котел: «Часов с трех пополудни жар начал заметно спадать, а к пяти часам установилась та ровная весенняя прохлада, о которой в городе и понятия не имеют. Появились комары, овод, в густой придорожной траве звонко ковал неутомимый кузнечик, а жаворонки целыми десятками недвижно стояли в воздухе, оглашая бесконечные поля своими весенними песнями; кое-где из травы выставлялись синие глазки полевых васильков, мелькали