Мамин-Сибиряк - Николай Михайлович Сергованцев

час беспечный, никогда не унывающий хозяин, что, поверженный на многие годы сухоткой спинного мозга, он будет выхаживаться неутомимой заботливой Феклушей. Творя двуперствие, когда он просил смерть оборвать его муки, она ласково укоряла:

— Зачем помирать, еще поживем в свою долю. Христос с нами, милостивец.

…«Маскированные», отгостевав в казанцевском доме, пошли дальше по знакомым. Дмитрию Наркисовичу, однако, расхотелось гулять по морозным улицам. Отпустив жену, чувствуя какое-то неудобство во всем теле, он прислонился к горячим изразцам печи и выслушивал новые экономические планы Николая Владимировича. Тот на этот раз затевал дело с земледельческой колонией в башкирских степях.

— Дело новое, конечно, — размышлял он, видом и тоном своим являя самою основательность, которая все на этот раз предусмотрела, и никаких неожиданностей теперь не будет. — Но я сделал расчеты, тщательно изучил наличный опыт, все аграрные экономические течения. Карман мой пуст, но брат Александр нынче при хороших деньгах и дал на первое обзаведение.

— Как вы мыслите создание колонии? — серьезно спросил Мамин.

— Помните мою долгую летнюю отлучку? Так вот уже не мысль оформилась, а дело сдвинулось. Мы сговорились с двумя казанскими студентами, порвавшими со всякой политической кружковщиной, и арендовали у башкир немалый кусок земли. Этим же летом завезли скот, инвентарь, поставили избу и хозяйственные постройки — пока все на скорую руку… Если просто и кратко ответить на ваш вопрос, то мы хотим организовать образцовую колонию-ферму, своим примером нововведений увлечь крестьян. Предполагается агрономически современная обработка земли, культивирование новых сортов хлебных растений, улучшение пород скота.

— Вы Поленова, конечно, знаете? Я наблюдал его опыт подобных нововведений в Нижней Салде… На три-четыре версты поселок окружен замечательной пашней, засеянной крепкими местными сортами овса и риса, кстати, им же выведенными. Урожай в сто двадцать — сто пятьдесят пудов у него считается большим.

— С Константином Павловичем лично знаком, и он дал мне список необходимых земледельческих орудий, кои следует закупить за границей… Но благоденствие фермы — не первая забота. Конечная наша цель — оторвать мужика от кулацкой зависимости, дать стоять ему на ногах крепко, не пустить в деревню капитал с его разбоем, разорением и развращением крестьян и крестьянской общины.

— Кажется, Юзов-Коблиц говорил о подобных целях. Я немного читал его статьи, они влекут своей логикой, но капитал ломит в деревню без всякой логики.

Николай Владимирович снял с книжной полки небольшую брошюру, порылся в ней и возразил:

— Не могу согласиться, дорогой Дмитрий Наркисович. Холера тоже ломит на нас, но мы вырабатываем средства и не даем ей разгуляться. Коблиц совершенно прав, читаю: «Русский народ не нуждается в капиталистическом кнуте для развития в себе способности сообща владеть производством. Наша история дала нам для развития социальных чувств более целесообразное… средство — общину, артель… Мы думаем, что каждый из нас обязан заботиться об устранении вмешательства капиталистического производства, так как оно чуждо естественному развитию экономической жизни русского народа».

— Значит…

— Значит, капитализм не есть неизбежный путь для русского крестьянства. Я не знаю, будут ли колонии, подобные нашей, или крепкие, развитые, вооруженные современными орудиями общины — путем, по которому двинется вся Россия. Но если капитализм займет все позиции — это гибель, это слом нашего исторического пути. Надо искать, искать всем, присматриваясь, какие естественные движения идут в самом народе. Политику, ученому, практику — всем грош цена, если они пренебрегут этими естественными глубинными национальными движениями, а будут соваться со своими программами и учениями. Особенно если последние заимствованы на Западе. У них своя история, свои песни, свои дороги — они тоже их выбирают и, может, выберут верную.

…С подобными, близкими казанцевским планами вскорости отъедет маминский Привалов в село Гарчики, чтобы развернуть новое мельничное дело, которое вырвет мужика из рук кулака и скупщика, поддержит «народное производство», сохранит за пахарем землю.

Через шестнадцать лет уже толстовский Нехлюдов в канун своего воскресения, исцеления поедет в Кузминское и Паново со схожими мыслями новоустройства на земле, как пособить крестьянам выбиться из нужды. Нехлюдов уловил, как ему казалось, главное: «В ученых обществах, правительственных учреждениях и газетах толкуем о причинах бедности народа и средствах поднятия его, только не о том одном несомненном средстве, которое наверное поднимает народ и состоит в том, чтобы перестать отнимать у него необходимую ему землю».

Дмитрий Наркисович все Рождество и еще с неделю-полторы чувствовал себя совсем скверно, вечерами возвращался жар, даже слабло сознание. Марья Якимовна, отчаявшись в домашних средствах, пригласила доктора Петра Андреевича Григорьева, с которым Мамин близко познакомился и сошелся как со страстным собирателем уральской старины. Петр Андреевич тревожные опасения на возвратное заболевание легких, чего пуще всего боялся сам больной, решительно развеял:

— Запомните, батенька, в могилу кладет не та болезнь, коя всю жизнь мучает, а другая, неожидаемая, бьющая наповал.

После болезни Дмитрию Наркисовичу дома не сиделось. Он ходил по знакомым, оставив рукописи, как он шутил, «полежать вместо себя». Особенно любил бывать он у Паркиса Константиновича Чупина, кого почитал как бескорыстного труженика, с громадной эрудицией и характером аскета. На Урале его многие знали не только потому, что он хорошо продвигался по службе, был в изрядных чинах и занимал видную должность управляющего Горным училищем. Это еще был и выдающийся краевед, этнограф, историк края, знаток двенадцати языков, что в особенности поражало обывателей. А местная интеллигенция тянулась к нему как к человеку широчайших познаний. Чупин квартировал в громадном доме главного горного начальника, генерала и тайного советника, — очень больного, старого и одинокого человека Ивана Павловича Иванова. Генерал был досаждаем многочисленными родственниками, и по этому поводу много язвили. Даже от Мамина ему досталось в неопубликованном стихотворении «На Иоссу» за семейственность: «Со всех сторон родством себя обставил». Жил он уединенно в пустых комнатах, никуда не выезжал и в спальне подписывал важные бумаги. С Чупиным они сошлись на любви к старине, к истории Урала.

Если рано гасли окна на ивановском этаже, то в чупинских нижних комнатах они возгорались особенно ярко. Народу толкалось тут всегда порядочно и самого разношерстного. Иные, выдаваемые за генеральских дальних родственников, проживали здесь месяцами, и полиция, как ни хотелось ей, и сунуть носа боялась сюда.

Побывавший в Екатеринбурге известный писатель-этнограф Максимов писал о Чупине после его кончины в 1882 году: «Безнаказанно нельзя было пройти мимо него ни инженеру, ни доктору, прибывшему на службу на Урал, ни ученому-исследователю, отправлявшемуся в Сибирь, у самых ворот которой сидел этот симпатичный и глубоко образованный человек с громадными и разнообразными знаниями, готовый на услугу, откровенный и гостеприимный».

Правда, Мамин, ценивший Чупина, но