Жизнь на восточном ветру. Между Петербургом и Мюнхеном - Иоганнес Гюнтер

Через Магдебург, где я повидал брата своего Александра, я отправился в Лейпциг. Там меня приютила знакомая Александра, которая еще в Дрездене иногда печатала для меня на машинке. Она уговорила меня пробыть у нее целую неделю, так что я смог не торопясь переделать все свои дела. Смешно теперь вспоминать, но свои любовные признания я всегда изливал поначалу в стихах, которыми долго мучил избранницу, прежде чем приступить к делу. Но многим женщинам это нравилось. Понравилось это и симпатичной жительнице Лейпцига.

Первым делом я нанес визит в издательство Гессе и Беккера, где должна была выйти антология «Лирика Европы», которую задумал Бетге. В сущности, то была большая типография и при ней переплетная мастерская. Издательство просто пристегнули, чтобы максимально использовать мощности типографии. Здесь в огромном количестве печаталась немецкая классика в многотомных изданиях безобразного вида, но по вполне доступной цене, а заодно шла торговля книжными полками и шкафами. Но попадались в этой продукции и филологические достижения — таковыми стали в моих глазах отменно прокомментированные четырехтомники Платена и особенно мной ценимого Кальдерона.

Меня приняли там два пожилых, простоватого вида саксонца, и приняли вполне любезно, однако гонорар за мое участие в антологии — кажется, триста марок — разочаровал. Зато последовало приглашение на роскошный ужин в знаменитый погребок Ауэрбаха, где я мог мысленно пировать с самим Фаустом. Любезные саксонцы предложили мне сделать переводы из Достоевского для задуманного ими четырехтомного издания. Это предложение меня не увлекло, так как тяги к прозаическим произведениям я не испытывал, а уж к прозе Достоевского и подавно. На всякий случай я пообещал подумать, про себя, однако, сразу решив не принимать это предложение, что, возможно, было ошибкой.

В один из последующих дней я отправился к Юлиусу Цейтлеру, издателю, ныне забытому. А в то время он котировался высоко. Это он первым выпустил двухтомник Рудольфа Борхардта, которого тогда еще никто не знал. Туда вошла и речь Борхардта о Гофманстале, ставшая впоследствии знаменитой. Франц Блей издавал у него интересные и отчасти курьезные книжки, например «Пятнадцать радостей супружеской жизни» Антуана де Лассаля, но был и «Уотек» английского мультимиллионера Джона Бекфорда — один из самых значительных романов мировой литературы. Это издательство являлось своего рода аналогом «Инзеля» — в меньших масштабах, но временами более активным.

У Юлиуса Цейтлера выходил и журнал Блея «Опал». Д-р Цейтлер показал мне первые два номера этого журнала, и они меня возмутили. Было ясно, что, несмотря на участие в нем таких молодых мастеров, как Макс Брод и Роберт Вальзер, здесь шла бойкая торговля самой откровенной, пусть и принаряженной под классику, порнографией. Мне приходилось утешать себя тем, что Франц Блей все равно оставался большим писателем, вокруг которого вилась самая из-

бранная публика. Цейтлер тоже предложил мне сотрудничество, особенно его заинтересовали новеллы Брюсова. Планы у него были самые наполеоновские, и, по правде сказать, я до сих пор сожалею, что не удосужился поддержать с ним связь. Еще одна моя лейпцигская ошибка.

Самый же важный визит готовился в издательство «Инзель», куда меня адресовал Рудольф Александр Шрёдер. Он сам и являлся создателем этого издательства, которое основал за восемь лет до того вместе со своим богатым кузеном Альфредом Вальтером, сидя с ним как-то в элегантном ресторане при отеле «Инзель» («Остров») в городе Констанце. Задуманному журналу дали имя отеля. В первое время Шрёдер был одним из главных авторов нового издательства. Так что рекомендация, которую он дал мне в Берлине, была весома вдвойне. При этом, правда, он весьма сдержанно отзывался о руководителе издательства профессоре Антоне Киппенберге, своем земляке из Бремена.

Киппенберг принял меня со всею вежливостью, однако сразу же охладил мой пыл, заявив, что, хотя Шрёдер, несомненно, человек умный, однако в издательском деле ничего не понимает и понятия не имеет о том, насколько в наше время трудно выпускать книги, которые бы покупались. Покончив с этой отшлифованной преамбулой, он спросил меня о моих планах и был весьма удивлен, когда я не назвал ему ничего конкретного. В конце концов я предложил ему издать Лермонтова (испытывая угрызения совести, потому как о Лермонтове я договаривался с Корфицем Хольмом). Вокруг Лермонтова мы с ним и протоптались битый час, так и не придя ни к чему конкретному. О Блоке с его «Женой, облеченной в солнце» он не пожелал слышать. Он быстро воспламенялся от всякой новой идеи, но тут же погружался в сомнения.

Вероятно, ему не понравился мой нос. Но и он сам мне не понравился. Он походил на офицера-отставника и говорил так же отрывисто и формально, как я представлял себе речь отставника-офицера. В то же время в нем было что-то от немецкого студента-корпоранта. Он был весьма сведущ в мировой литературе, что не могло мне не понравиться, но даже когда он хвалил кого-то, то делал это как-то очень уж сверху вниз. Всех прочих издателей он порицал, обо всем- то на свете он знал и судил точнее и глубже, и всякая моя мысль была ему давно уж известна, и он продумал ее куда основательнее и острее. Слегка потеплел он только, когда мы заговорили о старых книгах, первых изданиях, которые я видел в Прибалтике. Так, его заинтересовал Ленц, и он спросил, не смог бы я ему устроить приобретение его книг. При этом намекнул, что разговор о наших совместных планах тогда пошел бы значительно легче.

Двухчасовая беседа постепенно угасала. Как вдруг открылась завешенная гобеленом дверь на веранду и в комнату вошел какой-то длинный и блондинистый увалень.

Мне пора идти, господин доктор, к сожалению, я не могу больше ждать.

Киппенбергу пришлось нас представить друг другу.

Так я познакомился с третьим бременцем — Эрнстом Ровольтом. Он отбывал в то время в Лейпциге воинскую повинность и незадолго до меня заглянул к Киппенбергу, с которым был хорошо знаком еще по Бремену. Киппенберг усадил его на освещенную солнцем веранду в расчете, что рекомендованный Шрёдером прибалтиец не задержится долго. Но я застрял на два часа.

Д-р Киппенберг хоть и выразил надежду на дальнейший письменный контакт, а также благодарность Шрёдеру за удовольствие со мной познакомиться, но все это он произнес таким пустым голосом скучающего лейтенанта запаса, что меня так и подмывало ему надерзить.

Но тут вмешался белесый увалень Ровольт, который с явной заинтересованностью вдруг спросил, не буду ли я осенью в Мюнхене и где меня можно там найти.