Собрание сочинений в 4-х томах. Том 3 - Альберт Лиханов

— Когда завтра с Катей встречаетесь?

— А чего? — отступил растерянно парень, готовый опять убежать.

— Да ты не бойся! Я с добром! — остановил его Пряхин. — Хочу вот попросить тебя, сделай милость! — Он полез под гимнастерку, в нагрудный карман, и парень снова отступил — на всякий случай.

Алексей вынул деньги, протянул ему, сказал:

— Ты ж к ней хорошо относишься?

— Допустим, — настороженно ответил парень. — А что?

— Что, что! — рассердился Алексей. — Видишь, какая она худющая! Кожа да кости! Вот ты ей и купи! Да не сластей — что с них проку, — а ватрушку покупай. На рынке, у торговок. Как на свиданку-то пойдешь, так и купи.

Парень улыбнулся, приблизился к Алексею.

— Это точно! — сказал он. — Худая как скелет. А хорошая!

— Одно с другим не связано, — кивнул Алексей. — Так вот, ты ее угощай. Каждый день, слышишь.

— А вы ей кто? — спросил парнишка.

— Д-дядька, — неуверенно заикнулся Алексей. — Но ты про меня ей ни слова. Понял? — Припугнул: — А то она и тебя прогонит. — Пояснил: Обидчивая очень.

Парень кивнул, сдвинул ушанку на ухо, чуб свис ему на глаз — это видно, чтоб повзрослей казаться.

— Будет сделано. А как деньги кончатся?

— Я на рынке работаю, на карусели. Алексеем зовут. Придешь, спросишь.

Паренек оказался правильный, хороший. Однажды даже провел Катю мимо карусели: она ела ватрушку, бойко говорила о чем-то с ухажером, а тот косил на карусель глазом, давал Пряхину понять, что это он как бы отчитывается.

В эту минуту карусель стояла, Анатолий сажал новых ребятишек и Алексей выбрался наружу подышать.

Действия паренька он заметил, понял его и в душе поблагодарил.

Побеспокоился: только бы Катя не узнала.

Попутными подводами, прямо от рынка, двинулись в деревню Анатолий и Алексей. За спинами надежно приторочены мешки с одеждой, собранной на обмен, начальство извещено, что карусель два дня будет в простое, снег скрипит под санями, словно кто-то ест свежие яблоки. Даже дух вроде яблочный — чистый и бодрящий. Солнце, как в маленьких зеркальцах, отражается в каждой снежинке, и лучи его острыми иглами колют глаза.

Анатолий жадно подставляет лицо свету, спрашивает Пряхина:

— Светло вокруг, а? Светло?

Алексей отвечает ему в тон, бодро, хотя глядит жалеючи:

— Светло! Слепит!

Другим тоном с Анатолием говорить нельзя, заругается, закричит: "Ты чего разнылся?!" Нет, ни разу еще Пряхин не видел гармониста невеселым, угрюмым. Вот и сейчас кричит:

— Ну дер-ржись, деревня! Вынимай натур-ральные припасы! Инвалидский магазин едет! Шило — на мыло, штаны — на сало! — И сам же хохочет, заливается.

Когда в поход этот собрались, Анатолий гармошку через плечо перекинул. Пряхин отговаривал его, даже ругался:

— Какого черта в такую даль тащиться?

— Эх, темнота! — хохотал Анатолий. — Не понимаешь ты, братишка! Да гармонь — это оружие пролетариата! И в деревню надо нести песню и музыку, кроме нашего барахла. Не улавливаешь момента?

Подвода приостановилась, выгрузила менял, и Пряхин с Анатолием оказались посреди какой-то деревни.

— Ну-ка, дай мне обзор местности! — велел гармонист.

Деревушка была симпатичная, торопились, взбирались на горку избы, закуржавелые березы украшали деревенский порядок — загляденье, да и только! Только вот ни души кругом.

— А ну, — сказал Анатолий, разворачивая мехи гармошки, — оживим пейзаж!

Звонким своим, даже чуточку хулиганским голосом запел он свою любимую:

Крутится-вертится шар голубой,Крутится-вертится над головой,Крутится-вертится хочет упасть,Кавалер барышню хочет украсть!

Анатолий замолчал. Улыбался, поворачивал очки то вправо, то влево, потом сказал, удивляясь:

— Никто не встречает? Странно.

Тощая шавка тявкала на них, на всякий случай пятясь задом и помахивая хвостом — вроде, с одной стороны, чужие, а с другой — вдруг чего поесть перепадет.

Они пошли по деревне, Алексей на полшага впереди, чуть позади, взяв его под руку, — Анатолий.

Окна были пусты, теперь и собака не брехала — шла за гостями, поджав хвост, — и никто их не встречал, никому не были они нужны со своим барахлом и даже музыкой.

В одном окне сквозь кружево инея выглядывало на них испуганное старушечье лицо.

— Меняем вещи на муку! — крикнул Алексей, и старушечье лицо разгладилось, успокоилось — она помотала головой, "Испугалась, — подумал Пряхин, — не свой ли кто с фронта слепым пришел".

— Шил-ло — на мыло! Мыл-ло — на шило! — закричал Анатолий.

В воротах ограды стояла женщина средних лет, укутанная платком.

— Аники-воины! — окликнула она. — Околели, поди! Заходите погреться!

Они вошли в избу, наклонив головы, чтоб не расшибиться о низкую притолоку, чинно сели на лавку, и хозяйка предложила:

— Товар-то свой раскладывайте. Бабы сейчас подойдут.

И верно, двери поскрипывали, по ногам прокатывались холодные клубы воздуха, и на пороге возникали женщины.

Алексей разложил на лавке целый магазин: кожаные штаны, куртку, фуражку, рубахи Анатолия, ношеные брюки, старые ботинки.

Когда набилась полная изба, Анатолий опять растянул мехи и ударил вальс "Амурские волны". "Чертяка, — подумал Пряхин, — по чувствам бьет". Ему стало неловко оттого, что они так действуют. Коварно получалось, нехорошо.

Анатолий закончил вальс, трогательные и волнующие звуки стихли, музыкант чинно кивнул головой, как бы давая понять, что лирическая часть закончена и можно приступать к делу.

Бабы потоптались еще у двери, потом все сразу двинулись вперед, а через минуту стоял в избе магазинный гомон. Все говорили между собой, щупали кожу пиджака и штанов, разглядывали на свет рубахи, подносили их к окну, где поярче.

— Слышь, братишка! — сказал негромко Анатолий. — Кажись, попали мы, а? Ноги-то унесем?

Пряхин усмехнулся: а что, может, и впрямь выгорит их затея? Но бабы, подробно ощупав каждую вещь, приутихли.

— Мыльца у вас, родимые, нет? — спросил чей-то тонкий голосок.

— А спичек?

Его поддержали:

— А сольцы?

— Смилуйтесь, гражданки, — засмеялся Анатолий. — Мы же не коробейники, не торгаши. Обыкновенные инвалиды! Нам бы пожрать чего, чтобы выжить, чтобы до победы нашей добраться! — Он осекся. Что-то уж очень пламенная получилась речь. Анатолий похлопал рукой по тряпкам, спросил: А что, не нравится?

Бабы завздыхали, загомонили опять, но уже тише.

Хлопнула дверь. На пороге возникла еще одна женщина, и изба оживилась:

— Валя! Бери чего-нибудь Сереге-то!

— Ведь возвращается.

— Подарочек какой!

Валя скинула платок, оказалась молодой, белозубой, веселой.

— Глянь-ка, штаны какие — сносу нет!

Окна задребезжали от хохота.

— А пинжак-то, пинжак!

— За почем костюм отдаете, инвалиды? — перебила всех веселая Валя. И впрямь Сереге подарочек!

Алексей молчал, мялся, не знал, как и сказать, но Анатолий в тон Вале крикнул:

— Да для мужа живого ведь ничего не жалко, а? Клади два мешка.

В избе разом стихло.

— Чего два мешка? — испуганно спросила Валя.

— Как чего? — ответил игриво Анатолий. — Муки.

Пряхин разглядывал крестьянок и обливался потом. Анатолий был слепой, это женщины понимали и смотрели на одного Алексея, только на него. Смотрели презрительно, осуждающе, удивленно.

— Пошли отсюдова, бабы, — сказал чей-то глухой голос.

— Спекулянты вы, а не инвалиды, — добавил другой.

Женщины враз заговорили, двинулись к двери, уже кто-то вышел, по ногам шибанули морозные клубы воздуха, и тут Анатолий крикнул:

— Стой!

Крикнул, как там, на войне, командовал, наверное, своими солдатами.

— Спекулянты? — спросил он, поднимаясь. — Какие же мы спекулянты, бабы? Разве похожи мы на спекулянтов? — Голос его сел, сломался. — Неужели вы думаете, что пришли бы мы, мужики, к вам свои штаны на муку менять, коли б нужда к стенке не приперла, а? И нужно нам за эту довоенную кожу, черт бы ее побрал, не меньше мешка муки, чтобы малые дети с голоду не передохли. — Анатолий успокоился, сел снова на лавку. — И вы нас не стыдите, самим стыдно. Деваться некуда.

Женщины стояли у выхода, повернувшись к слепому, — стояли плотной маленькой кучкой, и лица у всех были точно выточены из дерева.

"Вот после войны, — подумал неожиданно Алексей, — памятник такой вырубить надо художникам. Бабы. Смотрят на тебя и будто заплакать хотят".

Не думал он никогда в жизни ни о каких памятниках, а тут подумал скорбно и тихо стояли бабы у двери, словно хотели что-то сказать — грубое, стыдное, да сами же и жалели.

— Не суди нас, незрячий, — проговорила Валя, выходя из кучки. Женщины народ известный. Слово обронили нехорошее, извини… Ну а если по делу, то могу я по вашим ценам из всего этого обмундирования сменять на муку для Сереги разве что только фуражку. А ежели весь костюм, то сама мужа не дождусь, околею. Так что ищите деревню побогаче.