Собрание сочинений в 4-х томах. Том 3 - Альберт Лиханов

И тут раздался крик. Кричала Валя. Алексей увидел, как с кнутом в руке подбежала Валя к мордастому и огрела его сыромятным крепким хлыстом. На лице бандита зажглась красная полоса, он дико заорал, а Валя хвостала и хвостала его. Алексей почувствовал, как ослабла хватка, с которой держали его, две тени рванулись к Вале, уронили ее, принялись дубасить, но мордастый остановил их:

— Братовья! Не больно уродуйте! Мы ее еще погреем на четверых! — Он захохотал, повернулся к Алексею и уже замахнулся, чтобы ударить.

— Эй! — услышал Пряхин голос Анатолия и чуть не заплакал. Молчал бы, молчал, черт побери, слепец! Не видишь, что тут творится, и слава богу не зря толкуют: нет худа без добра. Но безумный Анатолий крикнул снова: Эй, братовья! А меня не забыли?

— Ладно, убогий, сиди! — милостиво разрешил мордастый. — Пока и тебя не шпокнули! Моли бога, что нас не видишь! Свидетелей не будет!

— Так ты думаешь, я слепой, сволочь! — крикнул весело Анатолий. — А я просто хитрый!

Алексей увидел, как гармонист бросает в сторону палочку и достает из кармана пистолет. Это только трус мог подумать, глядя на Анатолия, что слепой в самом деле не слеп и целится в него: пистолет явно направлялся на голоса.

— Ложись, Алеха! — крикнул Анатолий. Пряхин резко упал, точно и вовремя выполнив команду, и лес пронзил оглушающий выстрел. Один, другой, третий, пятый.

— Полундра! — крикнул мужской хриплый голос за спиной у Алексея, кто-то заорал благим матом, затрещали кусты.

Пряхин приподнялся, пробежал, согнувшись, несколько метров, отделявшие его от Анатолия, крикнул ему:

— Это я! Не стреляй!

Спокойно, точно ничего не произошло, Анатолий передал ему пистолет и сказал:

— Жахни на шум.

Руки тряслись, Алексей приказал себе успокоиться, сдержал дыхание, выстрелил в полумрак.

Все стихло. Они прислушались. Пряхин отер лицо снегом, послушал свое тело. В груди, под ребрами, живот, ноги, лицо — все горело.

— Фашисты! — прошептал он, успокаиваясь. — А ты, кажется, одного зацепил, — похвалил Анатолия.

— Едем, скорее! — приказал гармонист. Лицо его было повернуто к лесу. — Слышу шорохи, — сказал он. — Подбираются.

Валя подхватила разбросанное барахло, вскочила на облучок, лошадь, храпящая, напуганная выстрелами, рванула галопом, место стычки осталось позади.

Пряхин вглядывался в темень: вечер стушевал лес в единое черное пятно, только белая дорога светлела.

Когда отъехали уже далеко, сзади появились тени. Щелкнул огонек. Алексею показалось, что кто-то из бандитов закурил. Но тут докатился звук выстрела.

Стреляли бандиты впустую. От злости.

С того дня их словно спаяло. Анатолий шутил: "Сроднились в бою". А что? И сроднились.

Бандитов поймали — Валя уехала тогда из города не одна. За ее санями медленно двигались две машины с милиционерами. Пряхин и Анатолий выступали в суде свидетелями, и Алексей с удивлением разглядывал толстую ряшку главного бандита: на что они рассчитывали — четверо против всех? Шакалы, и только. Четверо против одного, четверо против женщины и двух инвалидов куда ни шло, но четверо против отряда милиционеров?..

Озлобленными, испуганными глазами оглядывали бандиты зал суда, валили всё на толстомордого, тот усмехался безнадежно и отчаянно. Выяснилось, что он дезертир и дорога ему одна…

Судили бандитов, а досталось и Анатолию. Тягали в милицию не раз и не два, допытывались, откуда оружие. Он доказывал, что получил пистолет за храбрость, называл фамилию генерала и часть, но разрешения на ношение, бумаги, у него не было, и он костерил милицию на чем свет.

— Да поймите, — кричал он, — если бы его не захватил, спать нам под теми кустами. Вечным сном.

Милиционеры кряхтели, признавали его правоту, но пистолет сдать заставили. Один какой-то даже сказал:

— Незрячему с оружием опасно.

— Туды бы их в качель! — кричал Анатолий. Он опять был веселый, жалел, конечно, пистолет, но как-то легко: "Что было, то сплыло!"

Приближалась весна, Пряхин и гармонист в обеденный перерыв располагались на островках просохшей земли, ели свою нехитрую снедь, захваченную из дому, переговаривались о житье-бытье, но всякий раз разговор возвращался к бандитам.

— Будет ли когда такое время, — говорил азартно Анатолий, — когда все люди жить станут достойно? Честно чтоб! Не для других честно, не для видимости, а для самого себя? И чтоб высший судья, главный прокурор для каждого был бы он сам?

— Да-а, — вздыхал Пряхин. — Ну подумал бы тот толстомордый, сколько людей от него страдает! Ну ладно, девчонки мои ему неизвестные, что с голоду еле дышат — ему наплевать. Но подумал бы про себя — попадется же все одно! Про мать бы свою подумал, а? Каково ей узнать, что сын расстрелян как дезертир и бандит?

Анатолий не соглашался, спорил:

— Какова мать, таков и сын.

— Это ты брось! — строжал Пряхин.

— Ты говоришь, будто в церкви служишь, — смеялся Анатолий. — Всех простить надо! Всех понять!

— Всех простить невозможно, — расстраивался Алексей.

Он оглядывал прозрачное небо, вдыхал в себя весенний воздух, прерывал спор теперь уже привычным для них рассказом:

— Лужа блестит, словно начищенный поднос. Травка под рукой колется еще не зеленая, желтенькая какая-то, блеклая. Голубь голубку за клюв схватил, целуются.

Потом к своей мысли возвращался:

— А вообще-то только тогда красота наступит, когда всех простить можно будет. — Смеялись. — Не ругайся, я не из церкви! Это значит, что грехи люди совершать станут только прощаемые. А грабеж, насилие, предательство, убийство, измена навсегда исчезнут.

Да, да. И убийство. И измена. Свой грех и грех Зинаиды относил Пряхин сюда, к этому миру, далекому до совершенства, а там, в будущем, ничего такого быть не должно, не может, не имеет права…

— Ты знаешь, — сказал Анатолий, — я хоть и слепой, но очень хорошо будущее представляю. Вот многие думают, будущее — это белые города, нарядные люди, сытые все, конечно. Я не против белых городов и нарядной одежды. Я против тупой сытости, знаешь. Ей-богу! Мне кажется, сытый сытого хуже понимает, чем голодный голодного. Шкура, что ли, толще. Дубеет от сала. А надо, чтобы люди понимали друг дружку. Всегда. Когда поймут, пиши: настало будущее.

Алексей хотел посмеяться над капитаном, но очень уж серьезно тот говорил. Буркнул:

— Это ты хватил — против сытости. Выйди-ка сейчас на карусель нашу, объяви: "Я против сытости". Изобьют.

— Изобьют! — согласился Анатолий. — Потому что это сейчас. А в будущем не изобьют. Задумаются.

— Слушай, братишка! — закричал Пряхин. — Это который же тут в церкви служит?

Он схватил Анатолия за плечи, прижал его к груди, тот вывернулся, Алексея на лопатки повалил. Мужики катались по подсохшей земле, валяли дурака, и хорошо им было, как, пожалуй, бывает только в детстве.

Первым Пряхин опомнился:

— Слушай, неудобно, а? Люди на фронте, а мы тут с тобой как два щенка!

— Я уже свое отпогибал, — захохотал Анатолий, — да и ты тоже! Хочу как щенок! — Он толкнул Пряхина снова, они легли, подставляя лица солнышку.

— "Так ты думаешь, я слепой, сволочь, — вспомнил Пряхин. — А я просто хитрый!"

Они захохотали.

— И палочку в сторону. Ну, думаю, сейчас очки снимет!

Анатолий ржал, как молодой жеребец.

— И трах-трах-трах! Взял ты их в оборот! Не ожидали!

— Эффект неожиданности — есть такой прием в армейской тактике.

— Слышь! — спросил Алексей. — А ты чего ордена никогда не надеваешь? Да если б у меня столько — ночью бы не снимал.

— Неудобно, братишка, — посерьезнел Анатолий, — с гармошкой, у карусели, с орденами. Подумают — слезу выжимает. А так — слепой мужичонка, поди разбери.

Он замолчал. И это молчание Пряхин навсегда запомнил. Бывает же такое — мгновение ли, слово ли, жест запоминаешь на всю жизнь неизвестно почему. Много и слов сказано, и событий всяческих немало, вот даже стрельба, но эту тишину в весеннем солнечном блаженстве Алексей запомнил отчетливо.

И слова запомнил, которые Анатолий потом сказал:

— Вот уж в День Победы все награды надену. И весь день играть стану эту — помнишь? — Он запел тихонько: — Встава-ай, страна огромная, встава-ай на смертный бой…

Опять помолчали.

— Ты же про шар любишь, — заметил Алексей.

— Люблю! — улыбнулся Анатолий. — Страсть как люблю! Слушай, давай в кино сходим, да я этот фильм, "Юность Максима", наизусть помню. Вот увидишь, тебе же еще рассказывать стану — где он с крыши спрыгнул, где вдоль путей бежит. — Гармонист улыбался и, так вот улыбаясь, добавил: — Ну а "Вставай, страна" в День Победы играть надо. Понимаешь: плакать и играть. Чтоб вспомнить всех, кто встал тогда и кто никогда уже не встанет…

Нет, не любил Анатолий высокими словами разговаривать, схватил Пряхина за руку, спросил: