Записки нетрезвого человека - Александр Моисеевич Володин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Тот, кто любит рисовать, идет в художественное училище. Тот, кто играет на музыкальном инструменте, — в музыкальное училище. Кто же идет на режиссерский факультет Института кинематографии? В это новое искусство уже приходят люди с особым талантом кинематографиста, специфику которого пока еще трудно определить. Но помимо них на модный режиссерский факультет поступает и тот, кто не слишком любит рисовать, не играет на музыкальном инструменте, не очень увлекается писанием стихов или прозы и, однако, убежден в том, что он талантлив… Эта уверенность в себе возрастет стократно, когда в подчинении режиссера окажутся десятки одаренных людей. Если он главнее таких, если он руководит такими — значит, он еще выше их! Творчество этого режиссера всегда будет эгоистично… <…>
В приемных испытаниях хорошо бы найти способ определять склонность к самоупоению.
И все же на этот факультет лучше принимать людей, одаренных хотя бы в каком-нибудь жанре художественного творчества. Не слишком ли большая роскошь обучать на режиссера того, кто сам ничего не умеет делать, кроме как руководить людьми умеющими?» («Разрозненные мысли…» С. 75–76).
…чеховская оглобля, если воткнуть ее в землю Малороссии…
Отсылка к фразе Чехова из Записных книжек, впервые изданных в 1960 году, и его же восторженным упоминаниям в письмах о Малороссии, где неподалеку от Сум, на реке Псел, в имении Линт варевых семейство Чеховых проводило летние месяцы 1888 и 1889 годов:
«Почва такая хорошая, что если посадить в землю ог<лоблю>, то через год вырастет тарантас» (Чехов. Записная книжка I. С. 72).
Мои твердые суждения об искусстве отчасти вытекают из обстоятельств моей жизни… <…> В этой моей неполноправной жизни искусство было чем-то высшим, нежели все остальное, только оно помогало жить. Вот так я и буду смотреть на него всегда. Остальные его функции, включая критику пороков и недостатков общественной жизни, для меня имеют смысл только рядом с этой главной целью: помогать жить.
См. в новелле «Дерзкое величие жизни»: «От давних, античных времен до нас дошли только легенды, мифы. Возможно, тогда существовали и критические и даже соцреалистические течения в искусстве. Но только те произведения, в которых ощущалась поразительность жизни, дошли до нас. Искусство по сути своей — вызов человека небытию, необжитой пустоте мирозданья» (У-Фактория-99. С. 501).
Добрый кусок жизни, до шестнадцати лет, я провел в семье, где меня кормили и любили, однако полноправным ее членом я не был.
Из всех многократно повторяемых упоминаний о семье, где он вырос, здесь единственный раз прозвучало слово «любили».
С трех-четырехлетнего возраста Шура Лифшиц жил в Москве, у родственников по материнской и по отцовской линии. Его дядя — родной брат отца — Соломон Абрамович Лифшиц (1875–1966) — был женат на Лие (Лизе) Лазаревне Гинзбург (1882–1964) — родной сестре матери мальчика.
Его отец, Моисей Абрамович Лифшиц (1880–1962), был кустарем-одиночкой, жил в подвале, где и работал, штампуя на огромном неуклюжем прессе бельевые пуговицы из дрянной пластмассы (см. об этом: Брауде. — Восп-2. С. 57). В 1949 году отец Володина проживал в Москве, на Гоголевском бульваре, д. 25, кв. 19 («Личное дело»).
Отца, признаться, плохо помню,
чужой была его семья.
Он жалок был и неспокоен.
Но замечаю — что такое?
Так нынче неспокоен я.
Его супруга — секретарша
из высших министерских сфер.
Отец в сравненьи с нею сер,
не говоря о том, что старше.
Бесправный, тусклый и уставший,
глядящий по-собачьи вверх
на лик жены своей монаршей.
А мне три года.
Я в дому, опять чужом, я пятый лишний.
Бесправный, как отец. Неслышный,
Как он. Я родственничек пришлый.
Мне трудно тут, как там ему…
И армия. Я рядовой.
Раб изощренной дисциплины.
Я мятый, крученый, я глина.
Отец наверно был такой.
Но вновь — живу. И стал свободным
и сумасшедшим городским,
и два сезона даже модным.
Отец мой не бывал таким.
Но если кто-то — хитрый, черный,
и у него вампира дар,
Влачит меня на свой базар —
покорным становлюсь, как встарь,
как мой отец засуеченный,
не псарь, не царь, не секретарь.
(Ст-19. С. 224–225)
«Дядя Соломон был врачом, урологом-венерологом, пара комнат этой квартиры была его кабинетом и приемной. Жена его, тетя Лиза Гинзбург, была зубным врачом и также имела в этой квартире кабинет и приемную. Дядя Соломон по комплекции и темпераменту походил на бабелевского Менделя Крика, одесского биндюжника. У него было трое сыновей — красивых, сильных, атлетически сложенных парней. Старшего, красивого, стройного, года на четыре старше нас, звали тоже Шурой, средний Володя, коренастый, был года на два постарше нас, а младший Толя был года на четыре моложе. <…> Шурик жил там десять лет пока учился в школе. <…> Между дядей Соломоном и старшими сыновьями частенько бывали скандалы с бросанием друг в друга увесистых предметов домашнего обихода, например, трех-четырехламповых радиоприемников» (Брауде. — Восп-2. С. 49–50).
Дядя и тетя послужили прототипами родителей Лямина в пьесе «Назначение», а профессиональные познания тети Лизы использованы в сценарии «Похождения зубного врача».
Интервью: «Мать умерла раньше, чем я мог это понять. Отец женился снова, но мачеха поставила условие: только без детей! И тогда меня взял дядя. Жизнь там была неважная, и поэтому я частенько ночевал либо на чердаке, с беспризорниками, либо просто на улице. Красивые хорошие места, но мещанские: Первая Мещанская, Вторая Мещанская, Третья Мещанская, Четвертая Мещанская. Балкончики, на которых люди пили чай и смотрели вниз — кто там ходит. Дядя не любил, когда я был у них дома, и я не любил, когда я был у них дома. Поэтому отправлялся куда-нибудь на эти Мещанские, на эти дворики маленькие. Там завязывались романы. Не романы даже, а какие-то
