Книга Фурмана. История одного присутствия. Часть II. Превращение - Александр Фурман

Еще не решив, он сделал несколько глубоких, замедленно-бесшумных вдохов и выдохов… – и с внезапной гадливостью швырнул свое тело в узкий черный омут, каждой мгновенно вздыбившейся клеточкой кожи готовясь встретить касание чужого… Вынырнул в жирной тьме – УЖЕ ТАМ, НА ИХ СТОРОНЕ – еще жив! – и полетел-понесся на цыпочках почти вслепую, рассылая на все стороны по панически-телепатическому радио нижайшие извинения за доставленное кошмарным Хозяевам Ночи беспокойство… Ворвавшись в туалет с визжащей погоней на хвосте, лихорадочно заперся (нет, всё, сюда уже нельзя, чур, я в «домике»!..), содрогаясь – ух, да здесь просто ледник! – сделал свои дела и тут, видимо, от холода, проснулся окончательно.

Ему вдруг стало жутко весело. (Хотя действительно, чего ж человеку не радоваться, коли он сумел ловко проскочить под самым носом у нечистой силы и спрятаться от нее в промерзшем сортире! Тьфу-тьфу-тьфу, мир с ними со всеми! А то еще обидятся и как полезут сюда через дырку… Знает он их!..) Все отлично! Вот только сна теперь – ни в одном глазу. И не сидеть же ему здесь до утра? Может, выйти погулять? Но на улице явно еще холоднее, чем здесь. Да и страшновато, если честно… Домашние-то джинны – они ведь уже как бы почти «свои», «полуприрученные», с ними, наверное, можно как-то сговориться «без крови»; но те, что живут снаружи, на открытом воздухе, – их же там легион, и они все совершенно дикие, хуже индейцев, вообще никаким законам не подчиняются, даже, небось, и языка-то нашего не понимают… а зачем он им, если все, что им нужно, они могут найти где-нибудь на помойке?..

В конце концов, осмелев от скуки, он заключил торжественный договор (устный, конечно, – не на туалетной же бумаге его писать, да и чем?) с двумя главными вождями бесовского племени, живущего в доме. Те согласились беспрепятственно пропустить его – только в одну сторону и по строго оговоренному маршруту; при этом они поклялись самой страшной из своих клятв, что никто не дотронется до него и не будет нарочно (по поводу этой формулировки возник спор) пугать его своим видом или звуками; а он, помимо точно таких же ограничений, принятых им на себя (то есть не трогать и не пугать всех этих страхолюдин!), пообещал вообще не смотреть на них и потом, если все пройдет нормально, выставить им целую порцию варенья. (Неизвестно, о чем думали они, а он-то под «порцией» имел в виду маленькую розеточку, ха-ха, – хотя договор есть договор, и свою часть он, безусловно, собирался выполнить.) После того как все необходимые формальности с обеих сторон были улажены, он бесстрашно открыл дверь и совершил длинную перебежку в столовую, честно постаравшись не увидеть по пути того, чего не надо…

Благодаря четырем высоким окнам (два из которых выходили на улицу), сизая мгла в столовой уже понемногу рассеивалась, словно бы впитываясь в проступающие из нее вещи. Если не считать этой муравьиной работы рассвета, во всей округе не спали, похоже, только старинные часы, мерно мучимые маятником. Их кудрявые стрелки указывали на начало пятого. Сколько же он там просидел?

Решив посмотреть, не происходит ли чего на улице, он подошел к окну – но вместо знакомой живой картины, полной воздушных подробностей и всякой мелкой игры, к наружному стеклу чья-то хулиганская рука с оскорбительной назидательностью приставила застывшую мутную серо-фиолетовую фотографию пустыни, вымершей сто лет назад…

Прежнее веселье куда-то предательски испарилось, и Фурмана вдруг охватило тоскливое «пионерлагерное» одиночество. Это не твое время, малыш, тебе надо идти в кроватку и спать, как все…

Но минуты шли за минутами, а он стоял, упершись в лживо прозрачное, такое неспасительное на этот раз окно, – и не мог сдвинуться с места. Потом ему захотелось расплакаться – злыми, мстительными, смешными и беспомощными детскими слезами, – он даже нетерпеливо сморщился, подгоняя их… Но ничего не получилось. Глубинный источник слез был настолько сух, что он с мгновенным испугом догадался: это все, конец, он больше никогда не сможет заплакать. Я болен? Вычеркнут из списка плачущих? Меня кто-то проклял? Но за что?.. Что я сделал не так?!

Он с суетливым сожалением попытался вспомнить, когда в последний раз свободно плакал. Кажется… Или… Но все это теперь было неважно.

Светало. Воздух уже очистился от мути, но на всем еще лежала синяя тень ночной усталости.

Фурману, погрузившемуся в вязкую печаль, вдруг померещилось, что за окном по краю дороги быстро прошли какие-то люди в белесой защитной форме. Кто бы это мог быть? – рассеянно подумал он. Ему показалось, что они были странно похожи на солдат из кинофильмов про войну: на всех – потертая форма старого образца, а в темных лицах – молодых и старых – та же сосредоточенная невысказанная горечь, какую не встретишь у прохожих на улице… Да, точно: отцы и братья, уходящие на фронт, – на мгновение его даже охватило «то самое» щемящее чувство… А вдруг, пока он воевал в туалете с джиннами, на самом деле началась война, о которой еще никто не знает?! Он прислушался: ни далеких взрывов, ни гула летящих самолетов, ни воя сирен, ни шума голосов. Улица оставалась такой же пустой и неподвижной. Призраки?.. Наложение витков времени, как в научно-фантастических романах?.. Но ведь в этих местах, в ста километрах на восток от Москвы, не было никаких боев! А при чем здесь бои? Они просто шли куда-то, как раз в сторону Москвы… А может, где-то неподалеку сейчас снимают кино про войну, и это были усталые артисты, которые, не сняв костюмы и грим, возвращались с ночных съемок? Да нет, о таком наверняка давно было бы известно всему городу. Просто ему что-то почудилось с недосыпа – ну, может, прошли какие-нибудь рабочие с ночной смены… Хотя образ был хороший…

За окном и в доме по-прежнему ничего не происходило. Однако в мелькнувшем видении скрывалась какая-то странная правда, и Фурману стало грустно: что-то другое действительно уходило от него сейчас навсегда, как тот призрачный отряд. Это уходящее казалось обескураживающе родным (хотя только что он и думать о нем не думал), а внезапное расставание с ним было следствием какой-то нелепой ошибки – но и вины тоже. Конечно же, и вины! Как он может вот так просто дать ему уйти, исчезнуть, и все?! Самое стыдное, что даже имя его сейчас никак не могло вспомниться (крикнуть хотя бы «до свидания!» – но кому?). Прячась за стеклом, Фурман с унизительной лихорадочностью рылся в памяти, а уходящее исчезало уже буквально у него на глазах заодно с последними ошметками ночи, спешно покидающими город, словно ему было по пути со всей этой темной сворой, – и Фурман испытал бессильную ревность к легкомысленной и никого ведь на самом деле не любящей ночи, которая сегодня же на закате как ни в чем не бывало заявится сюда, чтобы снова и снова устраивать свои шуточки, – а уходящее будет идти по краю дороги все дальше и дальше, и его уже не догнать…

Ушло. А он с ним даже не попрощался.

Сделав над собой усилие, Фурман отвел взгляд от окна. И вдруг утрата стала ему абсолютно понятна – это было как тупой удар кулаком в грудь. Обомлев, он смотрел сбоку на тяжелое овальное зеркало в резной раме, опирающееся на маленький облупленный шкафчик и занимающее собой весь простенок между двумя «уличными» окнами, – вот здесь, на этом самом месте и даже почти в той же позе, он стоял, когда она, привычно нахмурясь, вышла из своей комнаты, с мимолетным вниманием заглянула в зеркало, заправила непослушную прядку за ухо и в первый раз после того вечернего разговора улыбнулась ему, как бы подтверждая: это был не обман, она все помнит… Он тогда увидел в этом какое-то обещание (вот несчастный идиот!), потом признал, что ошибся, и решил, что этого будет достаточно… – Для чего? Для расплаты.

И вот она наступила.

А называть-то это можно по-разному, разными словами (даже словом «любовь»), потому что это ничего не меняет.

Спасибо хоть, что он сейчас это понял… Вполне мог бы и не понять.

…Зачем все это произошло? А скорее всего, ни за чем. Просто одно за другое зацепилось – в жизни так очень часто случается. Но только ведь ты сам говорил, что ты ей благодарен. Чего ж ты еще хочешь?

Ах, мало?! Ну, знаешь… Много хочешь – мало получишь! (У этого внутреннего голоса были какие-то Борины интонации.)

На улице уже прошли первые прохожие, пробежала озабоченная собачка. Похоже, опять собирался дождь.

Надо идти спать.

Но ведь они завтра уезжают!

И что из этого? Ничего не будет. Уедут, и все. А ты останешься здесь. Неужели непонятно: она чужая взрослая девушка со своими собственными интересами в жизни, о которых ты ничего не знаешь (может, и слава богу!). А ты в любом случае еще слишком маленький для нее. Она тебя, скорее всего, вообще не воспринимает в качестве возможного «объекта»… Это абсолютно нормально, и не стоит устраивать из этого трагедию. Подожди, у тебя все еще впереди. Просто каждый человек должен знать свое место. Ах, ты не хочешь?! Ну, и черт с тобой!..