Профессор Вильчур - Тадеуш Доленга-Мостович

Однажды вечером, как она делала это часто, Люция по дороге в городок зашла на старое кладбище, на могилу Беаты. Еще весной она привела могилу в порядок, посадила цветы. Сейчас нужно было время от времени пропалывать. Она любила сюда приходить. В тишине под шелест листьев высоких деревьев так хорошо было подумать о трагической судьбе этой женщины, о страшном, почти смертельном ударе, который она нанесла своему мужу и себе, о могуществе, об испепеляющем могуществе любви, которая одновременно является силой созидания, о собственных чувствах и, наконец, о том, что они могут дать, что принесут они ей самой и прежде всего ему.

Сможет ли она заглушить обиду, нанесенную той женщиной?.. Сможет ли она теплом и нежностью оживить в его сердце способность любить? Услышит ли она когда-нибудь слова: "Ты принесла мне счастье. Я с тобой счастлив больше, чем был с ней".

На все это искала Люция ответы, всматриваясь в черный крест над могилой. Она почти не думала о себе, о своем счастье. Она уже давно видела это счастье в служении ему, в заботе о его делах, о его покое, настроении… Она чувствовала в себе почти призвание, она взяла на себя почти миссию вознаградить этого человека с большим сердцем хотя бы за часть тех обид, которые ему достались. И это все, чего она хотела.

Когда, погруженная в свои мысли, Люция вырывала сорняки на могиле Беаты, она услышала за спиной шаги. Она оглянулась и увидела Вильчура.

С минуту он стоял молча и, наконец, сказал:

– Я догадывался, что это вы… Что это вы заботитесь об этой могиле.

– Никто за нею не смотрел, – ответила

она, как бы оправдываясь.

Ему показалось, что в ее голосе он услышал укор. Он с грустью усмехнулся.

– Для меня эта могила стала действительно… могилой.

Она, помолчав, ответила:

– В могилах зарыты воспоминания.

Он отрицательно покачал головой.

– Не для меня. Я не говорю именно об этой могиле, а вообще. Мои воспоминания почти никогда не связаны с кладбищем. А что же такое кладбище?.. Это свалка, куда ссыпают остатки, ненужные остатки людей, которые когда-то жили. Я так понимаю это, потому что я врач. Соприкасаясь столько лет с материей, я научился смотреть на нее как на футляр, в котором закрыт человек… Тело, только тело, механизм, наделенный способностью двигаться, питаться и выделять. Но это лишь механизм.

– Я тоже врач, – заметила Люция.

– Вот именно, поэтому вы должны смотреть на эти вещи так же, как я. Ответьте мне, пожалуйста, нужно ли благоговеть, например, перед пальцем или рукой, которую вы кому-нибудь ампутировали?

– Это совсем другое.

– Как это другое?

– Это просто части тела, к тому же больные.

– Не больные, а умершие. Если вы считаете, например, что мертвая рука не заслуживает уважения, то скажите мне, какую часть тела мы должны чтить?

– Вы шутите.

– Предположим, – продолжал Вильчур, – что бомба разорвала кого-нибудь на куски. Какому из них вы отдадите свое предпочтение?

Люция ужаснулась.

– Я не говорю о преклонении. Речь идет просто о связи воспоминаний об умершем близком человеке с определенным местом.

– Вот этим мы отличаемся, – запротестовал Вильчур. – Умерший никому не может быть близким. Умерший – это труп. Близким остается человек, но человек живой. Тогда зачем же связывать свои воспоминания, воспоминания о живом человеке с чем-то, что является антитезой жизни, с трупом?.. В моем воображении память о ком-то связана, скорее, с домом, в котором этот кто-то жил, с предметом, которым он пользовался, с фотографией, но только не с кладбищем.

– Однако… – заколебалась она, – однако вы сюда приходите.

– Прихожу, во-первых, потому, что я люблю это место, шум старых деревьев, тишину и покой, а во-вторых, потому, что оно связано с моей жизнью. Как вам известно, здесь ко мне вернулась память… Я бываю на этом кладбище довольно часто, но никогда никого не встречал. Иногда нужно уйти от людей, даже от самых близких и самых дорогих.

– Поэтому я весьма сожалею, что вы меня здесь встретили, я помешала вашему одиночеству, но я уже убегаю и оставляю вас одного.

– Ни за что на свете, – не согласился Вильчур, задерживая ее руку. – Я пойду с вами.

Сразу же за калиткой колыхались золотые нивы хлебов.

– Вы даже себе не представляете, как приятно мне ваше общество, – сказал он.

Она улыбнулась.

– Значит, вы не относите меня к самым дорогим и самым близким?

Он задумался и, глядя ей прямо в глаза, ответил:

– По правде говоря… вы единственное дорогое для меня и близкое существо на свете…

Слезы навернулись на глаза Люции, и она невольным движением обвила его шею руками.

Вильчур наклонился и нежно поцеловал ее в щеку. В следующую минуту, однако, решительным движением освободился от ее объятий и сказал:

– Пойдемте… Вы слышите, как пахнут хлеба?.. Какой замечательный вечер!.. Мне кажется, это оттого, что у меня в жизни было очень мало таких прекрасных минут. Конечно, и у меня бывали, но чаще по поводу чужих радостей…

Они шли узкой полевой дорогой, извивающейся среди хлебного поля, по краям окаймленного густо растущими васильками и плевелом. Здесь и там встречались пышные кисти ромашек.

– Я не философ, – говорил Вильчур, – да и времени у меня не было, чтобы задумываться над этими вопросами. Но как раз сейчас я задал себе вопрос: что же такое счастье, что следует называть счастьем? Я установил удивительную вещь. Вы знаете, панна Люция, наверное, нельзя дать точного определения счастья, потому что в каждом возрасте человек понимает счастье по-разному. Помню, когда я был еще в гимназии, я считал, что могу быть счастливым только тогда, когда стану путешественником, мореплавателем. Позднее студентом представлял свое счастье в борьбе за славу, затем к славе добавил еще и деньги, разумеется, для того, чтобы иметь возможность положить все это к ногам любимой девушки… Сколько эволюции, а точнее, какая постоянная эволюция!

– А как сейчас вы представляете себе счастье? – спросила Люция.

Он ответил не сразу.

– Сейчас, – улыбнулся он, – вот так я и представляю счастье: теплый и приятный вечер, хлебные поля и ваше доброе, любящее сердце, а там приветливые и добрые люди, нуждающиеся в нашей помощи, и спокойная жизнь без бурь, без потрясений, без неожиданностей. Да, именно так я понимаю счастье сегодня… И это, пожалуй, для меня его последняя редакция.

Так они дошли до тракта.

– До свидания, панна Люция, я вам очень благодарен, – сказал Вильчур и поцеловал ей

руку.

Ей снова хотелось прижаться к нему, но это показалось ей неловким. Направляясь в сторону Радолишек, она думала: