Третий рейх - Роберто Боланьо

После полуночи развешанные на стене ксерокопии наводят на мрачные мысли. За ними ничего нет, одна пустота.

— Становится свежо, — говорю я.

Горелый пришел в вельветовой куртке; она ему явно мала — по-видимому, это подарок какой-нибудь доброй души. Куртка старая, но хорошего качества; перед тем как подойти к доске, он снимает ее, аккуратно складывает и кладет на кровать. Его сдержанная и сосредоточенная готовность умиляет. Со своей тетрадкой, куда он заносит все стратегические и материальные изменения в стане союзников (а может, это дневник, наподобие моего?), он теперь не расстается… Такое впечатление, что в «Третьем рейхе» он нашел для себя приемлемую форму общения. Здесь, возле карты и своих force pool, он выглядит уже не страшилищем, а мыслителем, управляющим сотнями фишек… Он диктатор и творец… Кроме того, это для него развлечение… Если бы не ксерокопии, я бы сказал, что оказал ему услугу. Однако эти листки — недвусмысленное предупреждение, первое свидетельство того, что я должен быть начеку.

— Горелый, — спрашиваю я, — тебе нравится игра?

— Нравится.

— И ты думаешь, раз тебе удалось меня остановить, значит, ты выиграешь?

— Не знаю, пока рано об этом говорить.

Горелый распахивает настежь балкон, чтобы ночь очистила от дыма мою комнату, по-собачьи наклоняет голову набок и после некоторой запинки спрашивает:

— Скажи, какие у тебя еще любимые фишки? Какие дивизии самые замечательные (буквально так!) и какие битвы наиболее трудные? Расскажи мне побольше об игре…

С Волком и Ягненком

В моей комнате появляются Волк и Ягненок. В отсутствие фрау Эльзы прежде строгие гостиничные правила сразу помягчели, и теперь сюда заходят все кому не лень. Анархия постепенно устанавливается на всех уровнях обслуживания, и чем дальше от нас жаркие дни, тем она заметней. Такое впечатление, что люди могут работать только в поту или когда видят перед собой взмокших клиентов. Обстановка располагает к тому, чтобы уехать, не расплатившись, но на подобное бесстыдство я решился бы лишь в том случае, если бы какой-нибудь волшебник сделал так, чтобы я потом смог увидеть лицо фрау Эльзы, ее изумление. По-видимому, с окончанием летнего сезона и, соответственно, контрактов у многочисленных временных работников дисциплина падает, и происходит неизбежное: воровство, плохое обслуживание, грязь. Сегодня, например, никто и не подумал убрать мою постель. Пришлось это делать самому. Еще мне нужны новые простыни. Я звонил в администрацию, но никто не смог сказать мне ничего вразумительного. Волк и Ягненок появляются как раз тогда, когда я сижу и жду, пока кто-нибудь принесет мне из прачечной чистые простыни.

— Вот выбрали свободную минутку, чтобы тебя повидать. Не хотелось, чтобы ты уехал не попрощавшись.

Я успокоил их. Пока еще не решено, когда я уеду.

— Похоже, ты насовсем к нам переселился, — говорит Ягненок.

— Видимо, он нашел здесь что-то такое, ради чего стоит остаться, — замечает Волк, подмигивая мне. Намекает на фрау Эльзу или на что-то другое?

— А что нашел Горелый?

— Работу, — отвечают оба так, как будто это в порядке вещей.

Оба они устроились подсобными рабочими и одеты соответственно — в полотняные робы со следами краски и цементного раствора.

— Кончилась хорошая жизнь, — вздыхает Ягненок.

Тем временем Волк беспокойно устремляется в другой конец комнаты, где с любопытством разглядывает игровое поле и force pool; на этой стадии войны разобраться в хаосе фишек непосвященному нелегко.

— Это и есть знаменитая игра?

Я киваю. Хотелось бы знать, кто сделал ее знаменитой. Возможно, это лишь моя вина.

— Очень трудно научиться в нее играть?

— Горелый научился, — отвечаю я.

— Горелый — особая статья, — говорит Ягненок, не слишком заинтересовавшийся игрой; он даже не смотрит в ту сторону и не подходит к столу, словно боится оставить свои отпечатки на месте преступления. Флориан Линден?

— Если Горелый научился, то и я бы смог, — заявляет Волк.

— Разве ты знаешь английский? Как ты прочтешь правила, они же по-английски написаны? — Ягненок обращается к Волку, но смотрит на меня с участливой и заговорщической улыбкой.

— Немного знал, когда работал официантом. Читать не читал, но все-таки…

— Брось, если ты и на испанском-то толком ничего не можешь прочесть, даже «Мундо депортиво»,[36] то что говорить о правилах на английском? Так что не говори чепухи.

Впервые, по крайней мере в моем присутствии, щуплый Ягненок продемонстрировал свое превосходство над Волком. Тот же завороженно смотрит на карту, указывает на шестиугольники, где развертывается битва за Англию (не прикасаясь при этом ни к карте, ни к скоплениям фишек!), и говорит, что, насколько он понимает, «например, здесь, — он имеет в виду район к юго-западу от Лондона, — произошло или вскоре произойдет сражение». Я подтверждаю его правоту, и тогда, повернувшись к Ягненку, Волк делает непонятный мне жест рукой, видимо непристойный, и говорит: видишь, не так это и трудно.

— Не смеши людей, — отвечает Ягненок, по-прежнему стараясь не глядеть на стол.

— Ладно, я случайно угадал… Ты доволен?

Внимание Волка переключается теперь с карты на ксерокопированные листки. Уперев руки в бока, он быстро переводит глаза с одного на другой, не успевая, разумеется, ничего прочесть. Правильнее было бы сказать, что он рассматривает их, как картины.

Часть правил? Нет, не похоже.

— Отчет о заседании Совета министров от 12 ноября 1938 года, — читает Волк. — Черт, это же самое начало войны!

— Нет, война началась позднее. Осенью следующего года. Ксерокопии просто помогают нам… в нашей постановке. Игры такого рода пробуждают в нас довольно любопытный документальный порыв. Мы как бы хотим узнать все, что было сделано, для того чтобы изменить то, что было сделано плохо.

— Понятно, — говорит Волк, ничего, естественно, не поняв.

— Если станешь все только повторять, это будет неинтересно. Это уже будет не игра, — бормочет Ягненок и усаживается на ковер, загородив проход в туалет.

— Что-то в этом роде… Хотя все зависит от мотива… От точки зрения…

— Сколько книжек надо прочесть, чтобы хорошо играть?

— Много. А может, ни одной. Чтобы нормально, без особых претензий сыграть, достаточно знать правила.

— Правила, правила… Где они, эти самые правила? — Сидящий на моей кровати Волк поднимает с пола коробку из-под «Третьего рейха» и вынимает из нее руководство на английском языке. Взвешивает его на ладони и удивленно покачивает головой. — Не могу понять…

— Чего?

— Когда Горелый успел прочесть этот талмуд, если он целый день занят на работе.

— Не преувеличивай, с велосипедов уже ничего не выжмешь.

— Ну и что, дел у него все равно полно. Я как-то помогал ему, целый день провел на солнцепеке и знаю, что это такое.

— Помогал? Ты просто искал подходящую иностраночку, чтобы закрутить с ней, так что не рассказывай мне сказки.

— И это тоже…

Все возрастающее превосходство Ягненка над Волком не вызывало сомнений. Я предположил, что с последним случилось нечто из ряда вон выходящее и это нарушило, пусть ненадолго, прежнюю иерархию между ними.

— Горелый ничего не читал. Просто я запасся терпением и постепенно объяснил ему все правила.

— А потом он их прочел. Он снял копию с правил и по вечерам сидел в баре и учил их, да еще подчеркивал места, которые его особенно заинтересовали. Я думал, он собрался сдавать экзамен на водительские права, вот и зубрит, но он сказал, что нет, это правила игры.

— Ксерокопия?

Оба кивнули.

Это меня озадачило, поскольку я правила никому не давал. Существовало два возможных варианта: первый, что они ошибаются и неправильно поняли Горелого, либо он наплел им с три короба, чтобы они только отвязались; и второй, что все это чистая правда и Горелый без моего разрешения унес правила, чтобы снять с них копию, а на следующий день незаметно возвратил их на место. Пока Волк с Ягненком высказывали свои соображения по другим вопросам (достоинства моего номера, его цена, чем бы они здесь занялись, вместо того чтобы терять время на всякие «паззлы», и тому подобное), я размышлял над тем, была ли у Горелого реальная возможность вынести из номера руководство и, сняв копию, на следующий день вернуть его на место. Никакой. За исключением последнего раза, он неизменно появлялся в просвечивающей насквозь майке и коротких либо длинных штанах, где было так же невозможно спрятать увесистую книжицу, занимавшую чуть ли не полкоробки. К тому же, когда он приходил или уходил, я всегда его сопровождал, и если трудно было заподозрить в Горелом тайные намерения, то еще труднее было представить, что я мог не заметить изменений в его внешнем облике — какой-нибудь предательской выпуклости, пусть даже небольшой — после прихода или перед уходом. Логика указывала на то, что он невиновен; осуществить такое было просто физически невозможно. И тут напрашивалось третье объяснение, простое и одновременно тревожное: кто-то другой, имеющий отношение к гостинице, побывал в моем номере, воспользовавшись служебным ключом. По моему разумению, единственным, кто мог бы это сделать, был муж фрау Эльзы.